В полночь Пьер сломал свою ручку пополам так, как ломают кость цыпленка, которая должна принести вам удачу и помочь решить, и немедленно, все проблемы, в какой бы сфере они ни существовали: в любви, в денежных делах, в учебе, — ибо она должна подсказать вам, как лучше взяться за толкование фразы Фонтенеля, а также и каким образом лучше очаровывать девушек. Короче говоря, такая сломанная косточка превращается в волшебную палочку, палочку-выручалочку, и быть может, Пьер надеялся, что с его ручкой произойдет нечто подобное… Темно-синяя, почти черная жидкость потекла по его пальцам, распространяя странноватый, непривычный запах, который он поспешил втянуть носом, возможно, опять же в какой-то необъяснимой надежде не чувствовать себя больше таким одиноким. Пьер вытер руки о грязную футболку и опять заглянул на свой адрес в электронной почте. Пусто! У него возникло и окрепло какое-то очень неприятное чувство, которому он пока что не мог найти названия, потому что такового не было ни в одном словаре. Это чувство, это ощущение существовало только у него, оно сидело где-то глубоко в его теле. Скорее всего это чувство можно было бы назвать сильнейшей усталостью, изнеможением от этой бесконечной ночи, желанием поскорее увидеть рассвет, зарождение нового дня.
Зевая во весь рот, Пьер опустил голову на стол, так что его подбородок уперся в стопку бумаги. Он протянул руку и осторожно повернул приклеенную скотчем фотографию «лицом» к себе. Это была не та фотография, которую дал ему отец, нет, это был подарок Лоры. Фотографии, одни только фотографии… На фото была запечатлена девушка или молодая, очень молодая женщина на мотоцикле. Она запрокинула голову, волосы, развевающиеся по ветру, лезут ей в глаза и почти скрывают лицо, через плечо у нее висит рюкзачок, откуда выглядывает головка малыша, которому на вид годика два, не больше; рожица у этого человечка удивленно-испуганная, а девушка весело смеется, запрокинув голову и широко раскинув руки, словно она хочет обнять весь мир. Фото было сделано летом, руки у нее голые до плеч, и в руках у нее ничего нет… Какие истины кроются в этом снимке? Какой вообще интерес представляют собой фотографии, семейные альбомы? Такие альбомы часто находят в грудах намокшего мусора на пожарищах. Он оттолкнул от себя фотографию в серебристой рамочке обратно, к стене, туда, где всего лишь в нескольких сантиметрах от нее гоготала во всю глотку девица с красными глазами. Он смотрел то на одну, то на другую, мигрень постоянно усиливалась, в глазах у него то рябило, то темнело, то двоилось. На голове у девушки на мотоцикле вдруг оказалась шляпа красноглазой, а на плече у красноглазой вдруг обнаружился рюкзачок, голова малыша выглядывала из шляпы… «Если бы у меня в глазах было полным-полно истин, я бы себе их выколол ручкой, я не поддался бы их воздействию, не позволил бы, чтобы они мне все испортили». Пьер принял две капсулы болеутоляющего, две таблетки снотворного и уснул, даже не заметив, что его щека лежит в лужице чернил, пролившихся на столешницу. Проснулся он только на следующий день, после полудня, но не за столом, а в своей постели, с подушкой не под головой, а на голове. Сначала его охватила буйная радость, но как оказалось, радоваться было рано. Во сне он написал идеальное сочинение, набрал его на компьютере и отпечатал на принтере четыре экземпляра: один для себя, второй для Лоры, третий для Длинноносой, четвертый для директрисы. Его не удивили и не заинтриговали ни его пальцы, испачканные чернилами, ни валявшаяся на полу футболка, ни усеявшие пол скомканные листки. Он проветрил комнату, переоделся, привел в порядок письменный стол, подровнял стопку листков для черновика, достал из стакана новую ручку все той же фирмы «Мицубиси». Затем он сел и включил компьютер. На его адрес по электронной почте не поступило ни одного сообщения. Ну что же, наплевать! Он пребывал в том состоянии духа, что, как ему казалось, мог бы сейчас горы своротить. Боль совершенно прошла. «Сегодня еще только суббота». Руки не дрожали. Они хотели только одного: раскрыться и излить свое содержимое на бумагу. «Сезам, откройся! И ведь сейчас откроется, потому что этот Сезам — мой приятель… Однако почему же Марк не звонит? Странно…»
Прошло несколько часов, и количество чернил в гелевой ручке явно уменьшилось. Пьер выводил на белом листе бесконечную волнистую линию, из которой иногда «выплывало», как из морской волны, настоящее слово. Таким образом он старательно вел себя навстречу некой идее, некой мысли, которая должна была оформиться и превратить эту волнистую линию в связный текст, и тогда задание будет выполнено.
Прошло еще несколько часов. Пьер смотрел в сторону окна и видел, как за неплотно задвинутыми шторами угасал день. По болевым ощущениям он мог проследить, где проходит нерв, соединяющий мозг с рукой. Вены у него набухли, в особенности те, что проходили по внешней стороне ладони, они были синие, нет, даже темно-синие, как чернила, и в них пульсировала кровь. Пьер даже слышал удары… А быть может, там тихонько стучали в поисках выхода слова, цитаты, сравнения, составляющие соль того великолепного краснобайства, при помощи которого изливается на бумагу мысль и которое приводит в восторг преподавателей. Именно в этом месте, наверное, следовало бы сделать надрез, чтобы выплеснулась наружу ярость, душившая его.
Превосходная работа, тщательно осмысленная, взвешенная, умная, написана хорошим слогом. Ты прекрасно понял предложенную тему; так что на сей раз руки тебе не отрубят.
Из сада долетал какой-то сладковатый, чуть затхлый запах, он навевал на Пьера грусть, буквально сковывавшую его пальцы всякий раз, когда он собирался с мыслями, набирался духу, а его рука, уже вроде бы накопившая силы для «разбега», собиралась единым ударом покончить с сочинением. Рододендроны поникли, настурции бессильно лежали на земле, рассыпав вокруг увядшие лепестки. Вдоль забора росли белые гвоздики, но у многих из них белые венчики превратились в сморщенные желтые комочки. Пьер громко рассмеялся, вспомнив, сколь нелепо и смешно выглядел Марк в высоких охотничьих сапогах, доходивших ему чуть ли не до бедер; к тому же тогда Марк вырядился в специальный костюм, предназначенный для вырубки кустарника, туго-натуго затянулся ремнем, так что сходство с пионером авиации было поразительным. Теперь же его отец садом не занимался, словно ему и дела не было до цветов, которые росли, цвели и умирали без присмотра, а после гибели издавали этот отвратительный запах… даже не запах, а зловоние. Ну как можно уделить должное внимание Фонтенелю, если легкие заполняют эти мерзкие миазмы?!
Было совсем светло, когда Пьер спустился вниз с твердым намерением навести в саду порядок, оборвать увядшие цветы, полить полуживые. Но быстро темнело, и времени оставалось мало. Он не сделал и трех шагов по дорожке, как полил дождь. На землю упали первые капли. Он сроду не видел таких крупных капель, они были величиной с чернильную кляксу… или с каплю крови… Он поспешил вернуться в дом, снял с крючка ружье Марка, взял в буфете в одном из ящиков патроны и вернулся к себе в комнату, где и устроился около окна, у широко раздвинутых штор. Ливень уже почти прошел, вновь стало жарко. Положив приклад ружья на оконную раму, Пьер стал прицеливаться, чтобы выстрелами снести головки у отцветших гвоздик. Он расстрелял добрую сотню патронов. Он ничего не видел и не слышал, а знай себе палил и палил по цветам. Когда указательный палец у него распух и заболел, он прекратил стрельбу и задвинул шторы. Вокруг него на полу валялись стреляные гильзы, некоторые были еще теплые. Хорошая работа! Поскорее бы настало завтрашнее утро! Он уберет увядшие цветы, польет еще живые, а сочинение… сочинение — всего лишь формальность, и он быстро с этой формальностью разделается. Марк по возвращении не узнает их сад. Если он будет в хорошем расположении духа, Пьер прочтет ему свое сочинение. Сочинение… примирение… Но его отец слишком недоверчив, слишком подозрителен, он все примеривает и все переносит на себя. Он может возомнить, что против него составлен заговор. Он может решить, что подвергается преследованиям со стороны писателя, умершего триста лет назад, чье дело было подхвачено и продолжено директрисой и его собственным сыном, принявшим от того писаки эстафету. Нет, ничего он ему не станет читать, ничего он ему не покажет. Так что Марку останется лишь мучиться этими подозрениями, устраивать обыски, искать неведомо что под обоями и за перегородками, даже лампочки выкручивать и смотреть, не спрятано ли в них нечто, что может стать причиной его разоблачения и погибели. Ну так пускай себе старается на здоровье!
Пьер вновь включил мобильник, крутанул вращающийся табурет, чтобы усесться повыше, потому что так будет удобнее. Вдруг он вспомнил, что выдвигал ящик, в котором хранились патроны, а вот задвинул ли он его? Закрыл ли буфет или оставил открытым? Закрыто… открыто… Эта вроде бы незначительная деталь не давала ему покоя. То, что он об этом думал, означало, что это было для него важно. Пьер спустился вниз. Буфет был открыт, ящик выдвинут. Но как же так? Он ведь не сумасшедший, он же его вроде бы задвинул… Да нет, конечно же, задвинул… На кухне было очень душно, воздух там застоялся, пахло чем-то затхлым. Посудомоечную машину не включали, вероятно, на протяжении многих дней. Вообще-то за мытье посуды в доме отвечал Марк, но… Пьер нажал на кнопку и ужасно обрадовался, когда услышал, как зажурчала вода, заполнявшая емкость, сделанную из нержавеющей стали; он представил себе, как мелкие объедки и отбросы смываются с тарелок под напором струй, возникающих под воздействием вращающегося ротора, как их уносит прочь, как вместе с ними исчезает дурной запах, как внизу, где-то там, где кончается труба, сидят крысы и ждут, когда вода принесет им пищу.
