Роман Коноплев - Евангелие от экстремиста

Волин говорил целых шесть часов. Помимо владения английским, испанским и чешским он оказался еще большим знатоком шифровальных компьютерных программ и имел паспорт гражданина государства Белиз. Это достаточно дорогая бумажка, тысяч 20 долларов она стоит, с которой без разных виз можно спокойно перемещаться по свету. Меня все эти речи безумно утомили, и я почти насильно ссадил его в Конотопе — обратно. Под предлогом того, что у пупса нет в наличии должных документов для въезда в ПМР.

Пообещал ему известить о своем решении. Какое, однако, может быть мое решение? Отправить ему мальчика с бицепсами и красивую девочку? Убивать иностранных бизнесменов? Я еще раз перед прощанием окинул взглядом пупса. На перроне Конотопа он стоял явно обиженный, удрученный тем, что я не взял его в ПМР. На хрен он мне там нужен? Всплыл в голове детский анекдот про то, как американских диверсантов заставили выучить украиньску мову и отправили на Украину, шпионить. Едут они в хохловозе, Москва-Одесса, чипсы жрут, а напротив — старый гастарбайтер сала шмат тупым ножиком отпиливает:

— Здорово, хлопцы-мэрыканцы!

— Якие ж, дидку, мы мэриканцы, кода ж мы украинцы!

— Та яки ж вы, хлопцы, украинцы, кода вы нэгры!

Сколько ещё таких вот Волиных приедет в нашу страну устраивать революции, вешая лапшу на не избалованные лестью уши аборигенов — никому на фиг не нужных, полуголодных и малообразованных людей? Наверное, Россия, и впрямь очень лакомое место для международных проходимцев и авантюристов, знающих рецепты на все случаи жизни. "Здесь же власть лежит прямо на земле" — сколько еще Волиных задушевно мечтают тут поживиться? Быть может, в подобном случае даже простые круги по воде — это всегда то же результат. Для тех, кто его заказывает.

Но маленький мир где-то внутри тебя всегда раскалывается надвое. Там, глубоко, в вертикальных, червеобразных шахтах мозга, непрерывно идет борьба. Белое и черное. Начало её у каждого было свое. В Днестровске тогда, кажется, был год 83-й, или 84-й. Практически у меня на глазах, пьяный кретин — мой биологический папа, ударил в спину мою мать. Кухонным ножом. Нож с голубой ручкой воткнулся в позвоночник, чуть пониже шеи, и согнулся на 90 градусов. Вся ночная рубашка её была в крови. Каких-нибудь несколько сантиметров влево или вправо, и матери бы у меня не стало. Тогда мама пожалела его и не стала заявлять ментам. Тогда, в детстве, я решил, что рано или поздно найду и убью его. Помню, я в свои одиннадцать отказался от подобной затеи только из глупых предположений, что посадят мать. Примеривался к спящему в ванной папашке не раз. Представлял, как отрежу ему голову, и он, обезглавленный, будет плыть тут, в бессмысленной ванной… "Аки Господь похоще". Нашел его спустя десять лет. Он сам себя убил. От прежнего бравого красавца, кумира моего раннего детства, не осталось и следа. Во мне гудят мои дурные гены — часто нахожу внутри себя его духовную атрибутику — раздолбайство на грани безумия, авантюризм, гордыню. Бороться с этим бывает крайне тяжело. Что с ним? Не знаю, что с ним сейчас. Может, уж и нет его боле.

Какая она, твоя сегодняшняя, подлинная реальность? Что защищаешь ты сам? Может, через таких вот Волиных, через террор и хаос, через последний бунт, и должно всё рано или поздно произойти? Быть может, это и есть та Священная Неизбежность, последний шаг в магическую пропасть? Пришествие Царства Антихриста? Да в России никогда больше не будет европейской демократии. Как никогда не будет её в Туркмении. Демократия в Ираке — это отсутствие Ирака. Ненавистная мне бюрократическая и военная деспотия может смениться у нас, к сожалению, только гражданской войной и хаосом. Это неизбежность. Законы суровой русской природы. Именно по этой причине эмигрант Устрялов принял впоследствии Сталина и большевистский террор. Только деспотия может служить истинным лекарством. Такая вот ужасная проза. Все остальное, всё, что против — это "подтолкни, что падает".

Это самое «подтолкни» разрывает меня на куски. Какие проповеди? Какие на хрен заповеди? Ещё один кирпич в стене. Ради чего? Что, так уж ценна та самая победа, к которой в запредельных снах приближается любой из нас? Что изменит наша победа? Что изменит победа любой другой партии? Природу Человека? Где уж. Кали-Юга — это сумасшествие в зеркале. Ты перестаешь замечать себя со стороны, когда от тебя шарахнулся в сторону весь мир. "Мы узнаём врага по чуждому блеску глаз". Враг в каждом движении микрочастиц. Все направляется к жизни. Тебе в другую сторону. Между ладоней — та самая красная кнопка, дотянувшись до которой любой из нас взорвет весь мир. Последняя пьеса. Если не диктатура, не хмурые менты и не циничные бюрократические монстры, то кто? Волины и Сёко Асахары очень быстренько не оставят от темной, вечно спящей в берлоге России камня на камне. "Подтолкни, что падает — падающего толкни". Пластмассовый мир должен быть уничтожен. Это и есть Позитивная философия. Улыбка, имя которой Ганнибал Лектор. Ужас и террор. Пытать и вешать. Такова центральная концепция аутентичного, подлинного национал-большевизма. Прямо из дугинских лекций и его многочисленных книг и переводов Эволы и Генона, Вирта и Хаусхофера. Не общество потребления с пенсиями и прогулками у подножия Эйфелевой башни. Наше исцеление — огненная купель старца Аввакума. Наша вера — наша смерть. Не борьба за призрачную политическую власть, за дворцы и мясные ужины, не клоунские выходки экзальтированных полусумасшедших. Глобализация превратила и саму Россию всего лишь в частицу всего прочего, обозначив её идентичность напоследок матрешками, балалайками и бутылками «Столичной». Все кончено. Наша вера — наша смерть. Не зря ведь рядовой уличный шестнадцатилетний пожиратель консервативной литературы не вопит, как скинхед, доисторическое "Слава России". Он более радикален — "Да, Смерть!". Потому что Россия давно уже ни при чём. Россией интересовался первый нацбол Николай Устрялов, библиотекарь и сменовеховец. Национал-большевик последних времён все больше интересуется смертью. Молодой Егор Летов когда-то лет двадцать назад прокричал свое "всё, что не анархия — то фашизм". Человек посреди развалин на закате Кали-Юги может принять только одну, последнюю истину — всё, что не Смерть — всё профанация. Ибо в Царстве Мертвых живым нет места. Во времена всепобеждающего, всеторжествующего зла есть только один верный путь, на котором возможно сохранить принципы и идеалы Консервативной Революции. Доктрина Пробуждения — это не партстроительство, не бравые марши, не песенки. Как в одной из песен Непомнящего — "Наш огненный отряд посреди неверия" — запоздалое сопротивление Царству Количества, последний наш вызов его законам и циничной морали. Не флажки и черные рубашечки, не косоворотки и бороды. Параллельные миры не пересекаются. И если кому-то захочется впредь создать подобную партию, протащить ее в Парламент и массмедиа — значит, и это профанация. Ибо все, что начинает следовать мирским канонам и принципам — будет обязательно разрушено изнутри интригами, лестью, алчностью, гордыней. Многие православные ортодоксы и сегодня считают, что вне монастырских келий нет истинной православной традиции. В миру Бога нет. А истина познается лишь в страдании и лишениях. В приближении к смерти. Смерть — последний инициатический обряд. Последнее Посвящение. Словно кто-то зубами сцепил провода. Пора уже, совсем пора. Время близко…

Начало сентября я встретил в Брянске. Пришлось ехать, всё из-за дурацкого диплома. Я учился в университете, и как раз началась последняя сдача хвостов. Банально и скучно. Серый унылый Брянск. Тут уже сразу холодно. С первых дней осени. Я сдавал всякие экзамены и мучился в полном отсутствии хоть какого-нибудь досуга. Всё уже достало. 14 сентября часов в шесть вечера с юной и пустой, как барабан комсомолкой я вышел на трассу, и автостопом, как много раз в старые добрые рок-н-рольные времена, выдвинулся в Москву. Завтра должен был состояться митинг нацболов «Антикапитализм-2002». Хоть какое-то разнообразие.

Утром 15 сентября 2002 года в Бункере собралось несколько сот партийцев. Я зашел в приемную и пошел по коридору в сторону чайника. Налил кипятка. Поздоровался с народом. Подошел Лёша Голубович. Он опять отрастил свою редкую бороду. Перекинулись с ним парой слов, и все ломанулись куда-то за Тишиным. Шли в сторону Москвы-реки, и влево, через стеклянный переход. В какой-то маленький сквер. Толя долго говорил о том, что нас "скоро начнут стирать".

Обратно мы шли с Николаевым. Женя рассказывал, что в Кишиневе его знакомые и малознакомые персонажи уже заколебали моей фамилией, и что мне нельзя там появляться, якобы ему неоднократно сообщали, что если я сам окажусь в Кишиневе — буду немедленно убит. Романтика, блин. Мы так и шли к метро вместе, втроем — Голубович, Николаев и я. Подошел сбоку и Толя Тишин, бурчит себе под нос: "не можем сегодня облажаться, не должны, будут люди из УНА-УНСО, смотреть, как мы действуем". Я так и не понял, к чему это. Приехали на площадь Маяковского. Выходим.