Глава 14
Богиня пробуждения, приняв мужское обличье Будинтойса, сказала мне тихим голосом:
— Вставай, Марина, пора отвозить наших друзей на вокзал.
Боги — что хотят, то и делают, а мне было дано лишь впитывать результаты божественной трансформации. Впрочем, процесс протекал не без определенного удовольствия, и это, по-видимому, весьма красноречиво отражалось в моих глазах, что привело Будинтойса в некоторое замешательство. На часах, однако, значился первый час дня, машина стояла уже у дома Вельмы, вокруг толпился народ, и Барон укладывал в багажник последнюю сумку. Таракан жевал бутерброд размером с половину своей головки, путаясь под ногами провожающих.
Лида с Васей уже сидели в машине, а когда Таракан взгромоздился на колени матери, и из окошка глянули две пары очень похожих глаз, я вдруг поняла, что Боливар перегружен и седьмого не выдержит. Тогда я повернулась к Барону и посмотрела ему в глаза.
— Прощай, сынок!
— Ты одна меня любишь бескорыстно, — сказал Барон дрогнувшим голосом.
— Не верь ему, — заметила жестокосердая Баронесса, — он мечтает быть сыном госпожи Тэтчер.
— Витенька! — заплакало мое сердце, угадав страшную правду — ведь судьба разводила нас безжалостными руками в разные стороны, и мы превращались в те маленькие забавные истории, не имеющие продолжения, которыми потчуют залетных гостей зимними вечерами на маленьких теплых кухнях.
— Витенька! Если в Союзе найдется хоть один Тэтчер, я выйду за него замуж и усыновлю тебя. Будешь писать в пятом пункте о маме — М. Тэтчер.
У Барона выступили слезы благодарности.
— Так мы уезжаем? — занервничал Селиванов, быстро заводя мотор.
Таракан весело замахал тощей ручкой, и они уехали. Все быстренько разошлись по своим делам, и дворовая пустота обрушилась на меня с неумолимой жестокостью. Мне стало вдруг совершенно ясно, что это мое последнее лето в Пакавене. Никогда более — приговаривала меня судьба-индейка, нафаршированная грядущими рождественскими тайнами, и я решила немного погрустить в Вельминой беседке. В беседке на круглом столе сиротели остатки бутерброда со следами детских зубов. Желтоватый колбасный жир уже вовсю плавился на солнышке, и тучная муха, суча ломкими сухими коленцами по скользким потекам, откладывала невидимые яйца в розовато-бурую неровность среза.
— Sic transit gloria mundi! — подумала я мертвым языком о преходящей земной славе, и, содрогнувшись от тошнотворных перспектив бренного бытия, вознамерилась покинуть беседку. Не тут-то было! На пути моем лежала песочница со свежеиспеченными куличиками, и мы с Восьмеркиным смотрели друг на друга долго и задумчиво, пока он не протянул мне свою любимую желтенькую пасочку, и я не испекла парочку песочных пирожных на дальнем конце его малогабаритной кухоньки.
— Почему он перестал бояться? — не выходило у меня из головы, и эта детская тайна волновала меня сейчас куда более загадок Бермудского треугольника, Янтарной комнаты и золота Колчака.
Потом я пошла заниматься вещами, и, когда вернулся Андрей, я уже упаковала свой мешок с дачными принадлежностями и отнесла его в кладовку. Мы сразу же отправились на теткину веранду, где долго увязывали мешки с посудой, тазами, умывальником, резиновыми сапогами, инструментами, рыболовными принадлежностями и иной всячиной, накопившейся за четверть века пребывания в Пакавене. Все это нужно было снести наверх вместе с гамаком Виктора Васильевича, а потом Андрей со Стасисом вытащили из озера его лодку и положили сушить во дворе на вкопанные в землю деревянные чурбачки.
Нам оставалось уложить свои чемоданы, но, несмотря на нашу кипучую деятельность, мир сегодня оставался удивительно неподвижным, словно милостью своих обитателей оказался в историческом тупичке. Белые и черные ангелы напряженно ждали на маленьких квадратных полях, пока уложится вавилонское смятение, и игроки вспомнят правила своей вечной игры. Сейчас должен быть ход ферзя, но все знали, что под этим грубым именем скрывается трепетность нежной королевы, и она обречена прикрывать своей незащищенной грудью вооруженные колонны обезумевших от страха королей. Им было удобней называть ее ферзем в своих мужских играх, где не было места милосердию и состраданию.
Но мозаика из лепестков Гретхен уже складывалась сама собой, и королева прикидывала возможный исход битвы. Погибать не хотелось, а страстное желание провести остаток дней в башне из слоновой кости королю казалось подозрительным — ему мерещились подпиливание оконных решеток, умелые манипуляции с веревочной лестницей и торопливый альковный шепот. Срочное бегство в костюме Керенского виделось наихудшим вариантом, а домашней заготовкой средней пушистости представлялось возможное регентство на острове Буяне при малолетнем Гвидоне с небольшим ежемесячным пособием для матерей-одиночек и тайными надеждами на рождественский хэппи-энд:
Царь слезами залился, Обнимает он царицу, И сынка, и молодицу, И садятся все за стол; И веселый пир пошел…
Ей-богу, не так уж и плохо! — уговаривала я себя под одобрительное мурлыканье с левого плеча, потому что надежда умирает последней, — и, потом, почему обязательно Гвидон?
Я представила себе маленькую царевну-лебедь, усеянную над месяцем розовыми бантиками, и мурлыканье приобрело мощность соседского магнитофона. Сговорчивость моего черненького alter ego отнюдь не означала его одобрения — мяу относился ко всем вариантам, кроме бегства, весьма скептически, но боялся за свой хвост. Ему было хорошо известно, что в гневе королева бывает сущей ведьмой, и он даже процитировал ей однажды коронную фразу Барона (Таким и ребеночка утопить — раз плюнуть!), которой тот кончал свои увлечения, поскольку все его Гретхен, как на подбор, оказывались стервозными холодными рыбами. Впрочем, дело было сложнее, и об этом абсолютно все сказал сам Гете — наш Фауст и Гретхен, они, если честно, не пара, не пара, не пара…
— Маленький, но хорошо направленный взрыв, — обдумывал ферзь свои вечерние планы, — чтобы все тайны королевства разлетелись ко всем чертям!
— Все вещи, кроме твоего чемодана, уже в машине, — сообщил мне во дворе Андрей, — давай никаких дел на вечер не оставлять.
— Неплохо бы заехать на минутку к Лауме, если ты не против. Я тогда свой чемодан оставлю пока в комнате.
У Лаумы за озером было полным-полно народа — шло районное совещание партии зеленых, и я решила не беспокоить ее. Мы вернулись в деревню и попрощались с Иреной, доившей свою пеструху.
Нижне-пакавенцы отсутствовали на месте по полному списочному составу — у них сегодня была лодочная экскурсия на Жеймяну. Деловая часть этого дня, таким образом, завершилась, и можно было идти прощаться с Кавеной. Пока я переодевалась, Андрей Константинович успел соорудить на кухне пару бутербродов с сыром и занять выжидательную позицию на крыльце с корзиночкой в руках и моей красненькой таллинкой на голове.
— По-моему, кто-то из нас сошел с ума, — сказал он, наблюдая, как меня трясет от хохота.
— Моих страшных зубов еще не боишься? — спросила я его тогда, и в ту же секунду до него дошло, что со мной все в полном порядке.
— Черт! Типичный наряд жертвы — запугала до виктимного состояния! Теперь я просто обязан вернуть себе мужское достоинство — нравится это тебе или нет.
— Можешь на меня рассчитывать, в серьезных делах я не подвожу.
— Соглашаться сразу, Марина Николаевна, просто преступно, — заметил он, — неужели вас ничего больше не смущает?
— Самые пустяки! Четверть твоей зарплаты — это сколько по курсу доллара?
— Не волнуйся, у твоей тети есть мой телефон, совместное хозяйство мы целый месяц вели, а всех свидетелей тут оборотни не скушают. Если что — докажешь!
— Вполне логично, — ответила я, как примерная чеховская душечка, чей лексикон всегда определялся окружением, — теперь я полностью тебе доверяю.
На всякий случай он все же передоверил мне атрибуты Красной Шапочки, и мы ушли в лес по голубой дороге. Она вела от деревни на Кавену, но перед озером загибалась и большим кольцом возвращалась к турбазе. Сосны были помечены голубой краской, чтобы туристы не заблудились, поэтому ее и называли голубой. Мы прошли указатель с решительным пальцем, деревянную скульптуру с лаптем, пузырем и соломинкой, скопище высоких елей, кормушку для ланей и маленькую деревянную лисичку, напротив которой умерла несчастная лесничиха. Мир по-прежнему оставался неподвижным, и даже маленькие враги всего теплокровного человечества не решались нарушить лесную тишину, уловив в густом хвойном воздухе запах грядущих перемен.
На мостках, к счастью, никого не было, и, переплыв озерцо, мы покружились среди белых лилий, путаясь в зеленых волосах спящих ундин, и маленькая черная бездна последний раз пронзила нас своими страшными глубинными тайнами. «Never more! Never more! Never more!» — цокали пузыри по воде, и звуки эти, словно тихая барабанная дробь, складывались в скупую музыку утраты, но брызги от лопнувших пузырей тут же оседали алмазными капельками на позолоченных крылышках застывших над озером стрекоз, отражая чудесный солнечный мир Пакавене, и боль утраты сменялась радостью бытия, потому что этот день был дан нам только для того, чтобы жить настоящим.
