– А Лара дома? – спрашиваю.
Доктор Грант смотрит на меня, как на пустое место. Этот человек одинаково ненавидит себя и весь окружающий мир. Он лишь кивает головой в сторону лестницы, и я поднимаюсь. Черт, у меня на попе мокрое липкое пятно, он, наверное, заметил.
Стучу в дверь и прохожу в комнату. Лара сидит на кровати и читает журнал. Она смотрит на меня поверх страницы, а под глазом – огромный синячище всех цветов радуги.
– Сегодня я в Данфермлин не поеду, – заявляет она сразу.
– Что случилось?
– Угадай! – отвечает она с вызовом. А потом весело так добавляет: – Этот урод совсем спятил. Я ему заявила, что мы больше не будем встречаться. Мы поссорились. Он сказал, что хочет… ну, понимаешь? Ну, в последний раз.
Мне тут же вспомнился подонок Клепто. Господи, думаю, эти отморозки на все способны.
– Бедняжка! А он тебя не…
– Нет, не изнасиловал. Совсем даже наоборот. – Теперь Лара ухмыляется. – Мне, знаешь, такая мысль и самой понравилась. Когда дело дошло до дела, я нехило завелась, – и качает так презрительно головой. – А у него не встал. Я немного переборщила с комментарием по этому поводу, что ему совсем не понравилось.
Лара сдавленно всхлипывает, видно, что ее до сих пор переполняет бессильная злоба.
– Бедняжка, – повторяю я и сочувственно раскрываю ей свои объятия.
– Ты такая милая, – говорит она позже. У Лары очень несчастный вид. – Я сама виновата. Знала ведь, что нельзя с ним связываться. От него только неприятности. Да и от дружка его.
Сдуру думаешь, что…
Я в порыве готова поделиться с ней тайной о мерзком Клептомане, и необдуманно вырывается:
– …что их можно изменить?
Лара отвратительно хохочет в ответ.
– Совсем охренела? Я не до такой степени дура, миз Кахилл! – фыркает Лара, и я даю зарок: никогда ничего важного и личного ей не доверять. – Просто думаешь, что эти скоты должны быть тебе благодарны, ведь им не шлюха какая-нибудь залетная дает. Но оказывается, все не так. Теперь этот фингал и до Хоика не пройдет. И выглядеть я буду как подзаборная шалава из рабочего квартала!
– Не преувеличивай, – говорю ей и достаю косметичку. – Повернись-ка.
Старуха моя потихоньку оплывает жирком. Особенно руки, вон как покруглели. Она продолжает выстраивать громоздкие конструкции из своих блондинистых волос, укрепляя их лаком. На лице – все те же непробиваемые слои косметики. И такая коротышка! Вот они откуда, мои гены. Свербит настойчивая мысль- меня выдрали из ее шел и вот уже больше четверти века назад.
– Что у тебя с рукой?
– Да так, синяки, – отмахиваюсь и рассказываю, что случилось с беднягой Крейви.
Она слушает, открыв рот. Глаза навыкате, как будто не по-детски дернула кокаина.
– Ты счастлив, сынок? – Она постоянно это спрашивает. – Нет, я не из-за бедняжки Алистера, а вообще. Ты вообще счастлив?
– Ну да, мам. Конечно, – отвечаю.
Тогда она смотрит так, типа вызывает на откровенность, и опять:
– Но по-настоящему ли ты счастлив?
Когда я в конце концов говорю, что нет, она начинает катить бочку на отца:
– Это человек сеет л ишь горе вокруг себя. Он разносит несчастье, как я разношу клиентам завтрак. Мало того, что мечтал тут социализм построить, что само по себе – гадость, так он еще и хотел, чтоб ему в этом все помогали. Но Алан Кинг – не тот человек, чтобы ради дела приподнять задницу. Единственное, что помогало мне вытолкать его на улицу, – это необходимость вовремя сходить на забастовку.
– А как твой этот, новый? – спрашиваю. Хотя какой же он новый, они вместе уже пятнадцать лет, дольше, чем она прожила с моим стариканом. Но меня все еще не заставишь даже имени пиздюченыша произнести. Однако кое-что изрядно греет мою душу. Когда говорят о нем, всегда добавляют «коротышка». «Коротышка Арни». А про меня так не скажут! То есть меня иногда обзывают «коротышкой», но никто и никогда не скажет
«коротышка Джейсон». И это, бля, УВАЖУХА!
Мать горестно смотрит на меня. По-моему, высшей точкой проявления наших взаимных чувств был момент, когда мы вместе смотрели «Бэмби»; с тех пор во время редких встреч мы оба подсознательно, но безрезультатно пытаемся пережить его заново.
– Джейсон, я не говорю, что Коротышка Арни – само совершенство. А кто идеален? Разве есть идеальные отношения?
Зато он всегда со мной, когда нужен. – Мать смотрит вниз, как мне кажется, на ту сиську, которую отрезали. Не то чтобы я помнил, какую именно отчекрыжили, они вроде выглядят одинаково под огромным красным свитером. А ведь я когда-то эти сисяры сосал. Во, бля, еще один радостный момент: я урвал
свою порцию, пока хирурги до них не добрались!
– Ма, я ведь к тебе не просто так приехал.
– А я ничего другого и не ожидала, – колко заметила она и протянула руку к сумке.
В душе моей сошлись в схватке желание срубить бабла по-легкому и потуги совести.
– Да нет, – победила совесть, -- не в этом дело. Мне бы кастрюлю на время, мам. Большую.
Она поняла ошибку, даже виновато как-то на меня посмотрела. А потом озадаченно:
– Ты ведь не собираешься суп варить, а? Помнишь, чем закончились твои опыты на кухне в прошлый раз? Хотя, – с тоской в голосе продолжает она, – ты тогда совсем малышом был.
Вдруг до нее, кажется, что-то доходит, и мама смотрит на меня уже с интересом:
– А не вьешь ли ты там гнездышка? Ты себе девушку завел?
Малышка Дженни сегодня ночевала у меня, ушла утром.
Интересно, это считается?
– Есть у меня кое-то, однако пока ничего определенного сказать не могу.
– А меня когда с ней познакомишь?
– Скоро, если дашь кастрюлю, – говорю. Малышка Дженни вообще вырубилась прошлым вечером. Но я был настоящим джентльменом – не считая, конечно, того, что подрочил на ее тугие ягодицы, заляпав молофьей черные штанишки в обтяжку. Ну и сам сразу отрубился. И видел рай в огненной дымке… А может, то был ад?..
Так вот, мы проходим на кухню, и я сразу хватаюсь за здоровенную кастрюлю, висящую на стене. Как раз то, что надо! Надеваю кастрюлю на голову. Офигеть!
– Ты что вытворяешь, дуралей? Немедленно сними! Это для пищи.
– Да ладно, дайте ребенку поприкалываться, – говорю, однако сразу снимаю.
– Зачем тебе такая кастрюлища-то? Открываешь столовую для кауденбитских бездельников?
Да, не долго люди помнят дом родной. Поживут тут в Данфермлине, научатся носы задирать и на тебе, уже буржуазией себя считают. Этот городишко стал городом, когда здесь открыли «Коста Кофе». Прямо так и слышу, как она со своим Говнюком-Коротышем – с этим мандализом – прутся с сумками из магазина к машинешке, а по пути заходят в кафе: «А мне большую чашку кофя!»
Нет уж, эту наживку я заглатывать не собираюсь.
– Меньше знаешь, крепче спишь.
Она закатывает глаза, закуривает и глубоко затягивается.
– Что ты задумал, сынок?
– Да ничего такого, мам. Зря ты куришь, у тебя ведь рак был.
Ее всю передергивает от того, что я так вольно обращаюсь с этим словом.
– Груди, а не легких, – отвечает она, боясь произнести его.
– Как будто от этого сигареты станут полезны…
Она качает головой.
– Снаряд в одну воронку дважды не попадает. А с грудью я сама виновата, слишком часто думала, как их увеличить.
– Но ты ведь не увеличивала?
– Нет, но помышляла. – Она воздевает глаза к небу. – И Он послал мне наказание за то, что думала о пустом, о глупостях. Но я лишь благодарю Его!
Это все Говнюк-Коротышка забил ей голову церковной чертовщиной.
– Скорее, это наказание за то, что мы живем в Файфе, – говорю я, вцепившись в кастрюлю.
В награду за такое замечание я получаю кислую улыбку. Потом мама кивает на кастрюлю:
– Смотри, не забудь вернуть.
– Ну конечно, мам.
– И не задерживай давай! Как взял, так и верни. А если головной убор нужен, хочешь, куплю тебе бейсбольную кепку.
– Угу.
– И осторожнее. Арни пересчитывает всю посуду, а шеф-повар терпеть не может грязи.
– Да не волнуйся ты.
Она протягивает мне большой мусорный мешок.
– У тебя деньги есть?
– Не, я на мели… – по привычке вырывается у меня, хотя на самом деле денег – немерено. И Кахилл за кое-какую «особую» работенку заплатил, да и с похорон кое-что осталось. Я себе даже бэушный компьютер за сотню фунтов прикупил в одной лавочке в центре – инвестиция, бля. Современные, мать их, технологии.
Мама достает кошелек, смотрит на меня пристально, напоминая взглядом о тех днях, когда содержимое этого кошелька волшебным образом исчезало у нас дома. А я радостно складировал в кучу очередную сборную модель самолета – одну из тех, что я так никогда и не построил.
– Возьми, сынок. – И протягивает мне две двадцатки.
– Мам! – Мне хочется что-нибудь сказать в порыве благодарности. Но что сказать – я не знаю. Поэтому выражаюсь коротко и ясно: – Спасибо!
С этими словами я хватаю жалкие откупные, подбираю кастрюлю и отправляюсь в Кауденбит.
