— Что?
— Двадцати первый псалом.
— Я же сказал — больше никаких капелланов.
— Я не капеллан, я семинарист. И я, должно быть, чужд вам со своим сочувствием ко всем непонятым в мире.
— О, вам приходится сочувствовать многим.
— Да, да… боюсь, что так. Вы готовы к завтрашнему дню?
— Я не готов сесть на такое горячее сиденье, но какая разница — оно уже готово для меня.
— Я говорю о вечности, что ожидает нас всех.
— Она может позволить себе ждать довольно долго. Вечность. Человек не может ждать так долго. Или может? Нет, не может. Особенно, когда назавтра у него назначено свидание с неким интересным стулом. Не послезавтра, а рано утром — завтра. Посмотрите. У меня сотоварищ по камере.
— Вы имеете в виду меня?
— Я говорю о мухе, которая жужжит вокруг нас. Перед ней разворачивается вечность — более длинная, чем передо мной. Смешно?
— Вы не возражаете, если я прихлопну ее журналом?
— Возражаю. Муха в качестве сокамерника лучше, чем никого. Я вот что вам скажу. Мне здесь одиноко, и одиночество не уменьшается, а растет и растет. Оно достигло уже размеров горы и лежит на моих плечах.
— Вы позволите мне дать вам крест, чтобы вы могли надень его?
— Очень мило с вашей стороны, но у тюремного капеллана уже есть крест.
— Пожалуйста, возьмите его у меня. Мне хочется дать его вам. После этого его вернут мне. Если я попрошу. Посмотрите. Это золотой крест с аметистом в центре.
— Я бы взял его, если бы мог заложить, но за предложение спасибо.
— Этот наш мир —…
— Это не мой мир.
— Этот наш мир, ваш, мой, каждого — это преходящее существование — это только порог, первый шаг к чему-то необъятному вне его.
— Да. Смерть необъятна, но это первый шаг только к грубо сколоченному ящику из неотесанных сосновых досок.
— Попытайтесь встретиться со Спасителем в состоянии умиротворенности. Вы все еще держите в руках мои таблетки.
— Все таблетки слиплись в тесто. — Он бросает коробочку студенту, но она падает на пол.
— Я возьму немного этого теста мизинцем, и —…
Он так и делает, Олли подает ему еще одну кружку воды.
— Да. Спасибо. Очень горькое тесто… Вы сейчас перед лицом последнего и самого главного события.
— Чушь.
— Поверьте мне.
— Я был боксером. Хорошим.
Он продолжает с печальной, спокойной улыбкой, которая всегда сопровождает это заявление.
— Я был чемпионом Тихоокеанского флота в легком весе. А потом потерял руку.
— Может быть вы заблуждались?
— Нет, я был чемпионом — пока не потерял руку.
— Я думаю, что вы заблуждались, не знали этого и упорствовали в своем заблуждении.
— Не я вел машину. Я кричал парню, который был за рулем: «Тише, тише ты, сукин сын!» Мы въехали в тоннель. Тоннель моей жизни. Парень за рулем был пьян. Не мог вести. И в тоннеле нашей жизни произошла катастрофа. Катастрофы никогда не бывают праведными. Челюсть у меня отвисла. Как у щелкунчика. Я выжил. Какой ценой выжил? Боксер с оторванной рукой. Все хорошо. То есть, все плохо. Можете вы объяснить это мне?
— Это —…
— Это?
— Это дало вам еще один шанс в жизни.
— Шанс для чего? Стать проститутом?
— Шанс отрастить себе духовную руку и достичь Господа.
— Не успел я никого достичь, как они достали меня.
Студент наклоняется и хватает колени Олли.
— Не думайте обо мне как о человеке — только как о связном.
— Чепуха! Связной — это человек, продающий наркотики.
— Но я —…
— Что вы? Вы — что? Видите, я начал шептать, как вы. Наш разговор что, такая тайна?
— Это личное общение между вами и мной. Я должен быть, вы должны позволить мне быть проводником между вашим сердцем и Господом. Вы, я вижу, получили массу писем.
— Я ездил по всей стране и познакомился со многими. Я забыл большинство из них, но они помнят меня. Я долго не обращал внимания на эти письма. Теперь я отвечаю на них. Я пытаюсь вспомнить каждого, и если бы у меня было чуть-чуть побольше времени, чем до завтра — до завтра? — я бы ответил на все. Вы сможете послушать вот это и сказать, как тут с грамматикой. Я прочитаю вам вслух. — Читает письмо: «Да, я помню вас очень ясно. Я встретил вас в парке за публичной библиотекой. Или в туалете на автовокзале? Я встречал так много людей, что они немного смешались. Но вы встаете передо мной совершенно ясно. Вы сказали мне: „Сынок, не мог бы ты отвести меня до музея искусств?“, и потом мы начали разговаривать, и наконец оказались в вашей двухкомнатной квартире на берегу озера, и вы предложили мне выпить. Я попросил свой любимый напиток — „Хеннесси“ пять звездочек, у вас он был. А как город ветров — Чикаго — этим летом? Я бы не отказался почувствовать прохладный бриз с озера, и выпить несколько глоточков пятизвездочного „Хеннесси“ в вашей хибарке. Смешно, что тюрьму называют „холодной“, жара в ней стоит страшная, и будет еще жарче, когда холодным стану я. Вы поняли? Чтобы было понятнее, рисую вам эту картинку, как я ее себе представляю».
Он показывает студенту рисунок электрического стула.
— Я имею в виду электрическое кресло, на которое, боюсь, мне придется сесть — завтра? Свидание, от которого не отвертишься. И в комнате, которую не переменишь. Думаю, вы хотите знать, боюсь ли я. Отвечаю — да. Я вовсе не соскучился по нему. Я был боксером, пока не потерял руку, а после этого прошел такую цепь перемен, что меня вообще перестало занимать, что со мною происходит. Я потерял, так сказать, самоуважение. Я проехал всю страну безо всякой цели — просто, чтобы не оставаться на месте. Я знакомился с незнакомыми в каждом городе, где бывал. Я бывал с ними — только из-за денег, крыши над головой, выпивки, выпивки, еды. Никогда не думал, что и для них это что-то значит. А теперь все эти письма, вроде вашего, показали мне, что все-таки значило. Я много значил для них, для сотен людей, имена и лица которых стирались из моей памяти почти сразу же, как я покидал их. (Теперь я чувствую себя в некоторой мере должником всех этих людей — не по деньгам, а по чувствам. По искренней признательности.) Я покидал их, не всегда даже сказав «До свиданья». Не знаю, как еще все они могут простить меня. Если бы я знал тогда — когда был ТАМ, я бы больше соображал, что есть зачем жить. Теперь ситуация безнадежна. Все закончится очень скоро. ХА-ХА! Завтра? Письма. Слова. Интересно, сколько будут помнить Олли Олсена?
— Я думаю… я не сомневаюсь, что вас вообще не забудут.
— Вам смочить полотенце?
— Я не вижу никакого полотенца.
— Вы на нем сидите. Поэтому и не видите.
— Оно не очень чистое.
— Достаточно чистое.
— Зачем вам полотенце?
— Мне — ни за чем. Оно нужно вам.
— Зачем?
— Вытереть пот с моей спины.
Он переворачивается на живот. Студент немного колеблется.
— Вам не нравится мой запах?
— Нет. Нет.
— Я чистый. Меня водили в душ.
— Да. Да. Да, но —…
— Я всегда старался поддерживать свое тело в чистоте. Я был очень чистым боксером — и очень чистым проститутом… Вы знаете, что я был проститутом?
— Нет.
— Вот так, и все эти письма — от тех, кто снимал меня на улицах. Когда я уже не мог заниматься боксом, я занялся проституцией.
Студент приближается к нему, как к опасному зверю, и начинает вытирать ему спину. Голос рассказчика: «Кажется, невидимые барабаны шли от конца коридора к запертой двери камеры, и сквозь решетки — к тюремной койке. Так билось сердце студента богословия. А потом биение стало неровным и дыхание его стало очень тяжелым. Он уронил полотенце и достал пачку таблеток, давно уже превратившихся в тесто».
— Еще. Почему вы перестали?
— Я… я…
— Если вам не нравится полотенце, потрите просто руками. — Олли изгибается и спускает трусы немного ниже. Показываются узкие скульптурно вылепленные ягодицы.
— Пожалуйста. Потрите руками. Они чище полотенца.
— Нет, нет, пожалуйста, я не могу! — Мучения студента непереносимы.
— Не бойтесь. В конце коридора двери. Они стукнут, если кто-нибудь войдет.
— Нет, мне надо идти. Мне надо идти.
Олли вскакивает, как пума, и хватает его за запястье.
— Вы видели, сколько мне пришло писем. Это счета от тех, кому я должен. Не деньги, чувства. Целых три года я бродил по стране, возбуждая чувства, сам не испытывая никаких чувств. Сейчас все изменилось, я начал чувствовать. Я одинок и скрываю то же, что и вы. Я знаю ваш тип людей. Все слишком изысканны или слишком религиозны, слишком образованны для Олли Олсена. Подальше от всего этого. Хватит. Все это не больше, чем куча дерьма. Я этого наелся. Я — чистый. А вы? Вы — чистый? Берите меня — так, чтобы я мог отплатить. К черту, молодой человек, вам нужно то же, что и им всем…
— Охрана! Охрана! О Боже!
В камере — Олли, начальник тюрьмы, капеллан, охранники.
