Мне ампутировали кисть. Под наркозом. Санитар мне улыбался, пока меня везли в операционную. Проснулся я с головной болью. С кровати были видны крыши Копенгагена, стоял ясный день. Я спросил: что случилось? Что-то не вышло? Они передумали? Я чувствовал кисть. Только когда я приподнял повязку, стало ясно, что кое-чего не хватает.
В больнице сказали, что мне повезло. Еще неделя — и пришлось бы резать всю руку. Если бы я, конечно, вообще не умер. Я долго лежал в госпитале, прежде чем вернуться в тюрьму. Врач спросил: вы подумали насчет протеза? Есть пожелания? Он выложил передо мной разные образцы. Одни из жесткой пластмассы, другие из резины со сгибающимися пальцами, которыми можно обхватить кружку, вилку. Я спросил: а кулак есть? Кулак. Кроме меня, никто не смеялся.
Поев фрикаделек в соусе карри, я возвращаюсь в камеру. В конторе я подписал какие-то бумаги, не поинтересовавшись, о чем они, я знал, что это связано с моим завтрашним походом Костюм висит в шкафу, достаю его. Он пахнет нафталином. Его мне Йон достал; решил, что так будет правильно. Сказал, трудно найти моего размера, чтобы был достаточно широким в плечах. Этот остался от одного рокера, сидевшего на стероидах. Я вешаю пиджак на спинку стула, кладу брюки на письменный стол.
Просыпаюсь рано. Лежу и смотрю в потолок. Именно поэтому люди позволяют привязывать себя ремнями, пристегивать наручниками, цеплять зажимы на соски. Иногда проще расслабиться, если вовсе не имеешь свободы выбора.
Йон приходит за мной в камеру. На мне костюм.
— Ты позавтракал?
Качаю головой.
— Перекусишь в поезде.
Стоим на перроне. Девушка прощается с молодым человеком. Он помогает ей закинуть сумку. Йон смотрит на меня:
— Мне ведь не придется об этом жалеть?
— Нет.
— Ты ведь знаешь, что больше никто с нами не поехал?
— Да.
— Ты ведь ничего мне не устроишь?
Он сверлит меня взглядом, пока я не отвечаю.
В поезде Йон садится напротив. Водит меня до купе для курящих, в остальное время читает газету. Мой протез привлекает внимание. Желтый пластик. Я чувствую взгляды. В тюрьме есть занятия получше, чем таращиться. А вообще, я вспоминаю о ней, только когда курю или мочусь. Смотрю в окно. Дождь стучит по стеклу.
В столовой напротив меня сел один парень. Здоровые руки штангиста, араб или турок. Нос ломали пару раз, волосы пострижены, два черных миллиметра. Смотрит, как я медленно поглощаю лимонный мусс. Наблюдает за мной, провожает взглядом каждую ложку, каждое движение от дрожащей желтой массы на тарелке до моего рта. Я отвечаю на его взгляд:
— Если хочешь подраться, только скажи.
Он мигнул. Затем сказал:
— Я твой друг. Если ты не против, то я твой друг.
— Педик. — Я вытер рот.
Он снова мигнул. Ресницы прогнали слова. Длинные ресницы странно смотрятся на лице, по которому так много били. Улыбнулся. Я уже знал, что он скажет.
— Кемаль говорит, ты брат. Для меня этого достаточно. Если тебе нужен друг, обращайся.
Он встал и отошел от стола.
Мы с Йоном выходим из поезда на Центральном вокзале. Дождь притащили и в здание вокзала, под тысячами пар ног плитки стали мокрыми и грязными. Бездомные. Немытые немецкие панки. Проходя по вокзалу, я сомневаюсь, что в тюрьме было хуже.
Через два дня араб снова подсел ко мне в столовой. Он сказал;
— Твой брат здесь. Узнал от охранника Семья важна Он под постоянным наблюдением.
Этим он хотел сказать, что мой брат — один из заключенных, за которыми признают склонность к суициду. Один из тех, что сидят в камерах с мягкими стенами.
— Я говорю тебе об этом, потому что ты мой друг.
И он встал и ушел.
Через неделю я увидел брата На короткое мгновение, сквозь стальную сетку, отделяющую их двор от нашего. Он направлялся в здание, охранник держал его под руку. Шел медленно, как лунатик. Как бы в невидимых кандалах. Медленно обернулся. Я смотрел на него, но видеть было практически нечего, почти ничего не осталось.
Мы с Йоном садимся в автобус. Выходим, идем к кладбищу. Ботинки велики мне на размер, дождь давно просочился сквозь кожу. У безымянной могилы нас ждут трое. Священник, Мартин и женщина представившаяся как сотрудник интерната Интерната в который попал Мартин И он тоже на побывке. Смотрит на меня. Я теперь его единственный родственник Не знаю, обнять его или руку пожать. Похлопал по плечу, не хочу показывать протез. Он не плачет. Скоро заматереет, быстро учится. У священника борода, ему за пятьдесят, поверх рясы — толстая зимняя куртка.
В красных руках держит Библию, смотрит на нас, смотрит на часы. Больше никого не будет.
Ему особо нечего сказать о брате, я и не слушаю. Я прощаюсь с Мартином. Хотел бы сказать больше, хотел бы иметь что сказать. Мы с Йоном возвращаемся на остановку.
Это Йон мне сообщил. Я сразу понял, увидев его в своей камере. Без деталей. Не сказал когда Лишь успокаивающе прикоснулся рукой к моему плечу. Твой брат лишил себя жизни. Так он это сформулировал.
За ним следили. Но ему понадобилось всего двенадцать минут, одна пересменка, сигарета, чашка кофе.
В тюрьме болтают. Больше заняться нечем.
Из его легких выкачали почти три литра мутной туалетной воды и только тогда сдались и констатировали, что он умер.
Нужна невероятная сила воли, чтобы утопиться. Невероятная. Когда голова оказывается под водой, когда становится невозможно дышать, ты паникуешь.
Я слышу разговор за соседним столом в столовой, как они говорят о брате. Здоровый мужик, полторы сотни кило, серб. Выучил датский в центре для беженцев. Он говорит: мозг взрывается. Мозгу нужен воздух. Когда твою голову держат под водой. Отличный способ пытать.
Я не спрашиваю, проделывал он это с другими или это делали с ним.
Два дня назад видел парня с татуировками. Торговца стероидами, которого тогда поучили в спортцентре. Ощущение такое, будто с тех пор прошло лет десять. Я не сразу его узнал. Помогли татуировки на шее. Он пытался сверлить меня взглядом. Стоя в очереди в столовой, поверх голов я видел, как он, не сводя с меня глаз, беззвучно, одними губами произносил одно слово. На днях они придут с водопроводными трубами. С заточенными отвертками из мастерских. Пульс не учащается. Руки не потеют. Они просто придут. У меня масса времени.
Мы с Йоном вернулись в тюрьму, успели как раз к ужину. Фрикадельки, красная капуста. Маленькие белые картофелины без вкуса. Ем быстро. В камере ложусь на койку.
Почти уже не думаю об Ане. Иногда, редко. И тогда я смеюсь. Не заразительным смехом, а таким, что на меня оборачиваются. Лежа в камере без сна, я чаще вижу Софию. Думаю о ее сыне, которого видел лишь однажды. Надеюсь, он поверит в мое признание. Надеюсь, он будет считать меня виновным. Ему лучше кого-то ненавидеть.
Лежу в камере, без сна.
Я начал писать письмо Мартину. Считаю, кто-то должен ему объяснить. Однажды кто-то должен ему объяснить. Поговорить с ним. Я выйду года через три-четыре. Не позже. Может быть. Если доживу. Если ничего не случится. Не знаю, стоит ли его искать. Я много об этом думаю. Чего от меня будет больше, пользы или вреда? Может, стоит держаться от людей подальше. За это много доводов. И я пишу ему письмо. Оно будет ждать его. Кто-то должен ему объяснить.
