Тяжба, вероятно, затянулась бы на годы, и неизвестно, в чью пользу закончилась. Вероятнее всего, потребовалось бы вмешательство извне в виде вооруженного вторжения пальцев демократичного стоматолога.
Но это был не заморский, а наш российский коренной зуб. Он ни с кем сутяжничать не стал, а молча поднапрягся, охлаждая костяным спокойствием пыл наглеца. Пришлось тому повернуть вспять, но двигаться куда-то было неизбежно-необходимо, и он пополз вниз, ввинчиваясь корнями в десну. Упершись треногой в кость, призадумался, что дальше. Путь закрыт. Остановиться? И не узреть, что снаружи? Край тельца, взорвавший мякоть плоти наверху, чувствовал, что извне есть иной мир. Нет. Только не здесь. Подальше отсюда, от рыкающей, чавкающей, перемалывающей пещеры на свободу. Истончаясь и превращаясь в неразличимо-видимое ничто, щупальца корней, продираясь сквозь склизские переплетения, устремились в неизвестность. Натыкаясь на непробиваемые твердости, они сворачивали с пути и наугад шарили в поисках малейшей лазейки. Не раз и не два корням казалось, что попали в тупик, и тогда их охватывало отчаяние, и бесновались мысли: бросить все и повернуть обратно. Немного передохнув и успокоившись, они находили выход и, воодушевившись, червились дальше.
Каким-то неведомым образом они сумели пробиться к мозгу и расползлись по каналам, забивая извилины нитями, оплетая его, словно паук свою жертву. Вдоволь нагулявшись, подкрепившись мыслями и напившись эмоциями, грибница скатилась по небосводу черепа. Стекая по затылку, она, одеревенив шею, запрыгала по начавшим ветшать звонким ступенькам позвонков, пока, наконец, не достигла основания чиновника. Покинув тело, корни наткнулись на новую неведомую им преграду. Новизна ощущений ненадолго притормозила их ход, но, не привыкнув отступать, они принялись ввинчиваться, вгрызаться в кресло.
Первое время им не везло. Едва-едва они успевали проникнуть на пару сантиметров, как Невольнов вскакивал, вырывая, сам того не подозревая, призрачные нити. Зуб мудрости усилил натиск. Выкачивая соки из мозга, он постепенно и вроде бы незаметно менял поведение хозяина. И однажды наступил момент, когда Антон не смог встать из-за стола.
Поднялась страшная суматоха. Заплаканная Глашенька вызвала «скорую» и на всякий случай пожарных, полицию, прокуратуру и счетную палату. Общими усилиями они пытались вытянуть мэра из кресла. Но безуспешно. Чиновник сидел в нем, как влитой. Не помог даже визит губернатора, которого любезно и всепоклонейше попросили помочь. По замыслу небезызвестного вам Демьяна, при его появлении Антон должен быть вскочить, как ошпаренный. Как ни гневался, как ни злился, как ни ругался глава региона, мэр остался в своем кресле, хоть оно скрипело и шаталось под ним.
Предлагались и вовсе экстравагантные меры. Взять и включить государственный гимн. Однако этот способ после долгого обсуждения на закрытом совещании пришлось отмести как издевательский, особо жестокий и циничный.
– Не хватало еще, чтобы его кондрашка хватила из-за неуважения к символу нашего государства, – заявил все тот же Демьян. – Вы еще президента позовите. Это же не наш метод. Необходимо покумекать и найти более гуманный. Пожалуй, надо сообщить о происшествии наверх. Пусть там постановят, что делать. Не может же мэр в одном и том же кресле вечно сидеть.
На том и порешили.
Наверху уже все давно знали, поэтому и суток не прошло, как из столицы прибыл всемирно знаменитый доктор Кулаков. Профессор, более всего походивший на отставного полковника КГБ, чем на врача, не мешкая, приступил к делу.
– Н-да, редкий случай, – задумчиво протирая очки краем халата, протянул он, закончив осмотр. – Я бы сказал, более чем странный, но очевидный. Будем лечить Вас, пациент мэр, по частям. Начнем с зуба мудрости, который доставляет Вам столько неудобств, а потом посмотрим. Посмотрим, посмотрим…Поскольку вынуть Вас из кресла в некотором роде проблематично, операцию будем проводить здесь. Откройте рот, больной.
Игла шприца, пронзив плоть, выплеснула дозу обезболивающего. Металлические щипцы обхватили зуб, стремясь выдернуть его из онемевшей десны. Зуб сопротивлялся, упираясь, цепляясь за жизнь всеми своими корнями. За краткий миг, отделявший от нави, перед его коронкой пролетели все дни существования… Безжалостный рывок – и безжизненное тельце оборвало истонченные нити бытия.
– Ну вот и все, больной, – промолвил доктор. – Теперь…
Договорить он не успел. В кабинет ворвался Демьян.
– Пока вы тут развлекаетесь, у нас такие дела творятся! Такие дела! Слышали последние новости? Информация прошла, что наш губернатор вышел из доверия! Совсем вышел. Окончательно.
– Да ты что!???
Антон дернулся вперед. Затрещали, обрываясь, призрачные корни зуба мудрости, и покатившееся кресло неуклюже повалилось навзничь.
– А может… – переглянулись приятели.
Спустя пару недель у Невольнова начал резаться верхний зуб мудрости, а местная газета опубликовала статью, начинавшуюся словами: «В N-ской губернии было так много пеньков, увеселительных заведений и ветхих зданий, что казалось…»
ценоК
1/4. Я смотрел
Я смотрел. Я видел видимость или виды? Кто теперь в этом разберется, да и до этого ли, когда тонкие веточки деревьев, колыхаясь под дуновением ветра, щекочут желтое пузо солнца. Оно хохочет до слез, заливая окрестности искрами и блестками; смотрится в зеркало неба и, увидев собственное отражение, покатывается с востока еще хлеще и дальше. Золото сыпется с небес нескончаемой весной. Его нельзя потрогать, только узреть. И я смотрел и видел, как оно, прорисовывая кистью лучей мельчайшие былинки, раскрашивает холст бытия. Контурной щетиной небритости выдавались высохшие ломкие сусальные травы, кланяющиеся и падающие ниц. Нагая береза плакала от стыда, закрываясь от взора тюлью ветвей. Наряд, осыпавшийся и разодранный в клочья листьев, лежал у белоногого ствола. Не склеить, не сшить… Да и стоит ли? Ню. Разве не прекрасно?! Шаловливый ветер подхватил лоскуток и, играючи, погнал его по остаткам снежной пуповины. Солнечные зайчики, резвившиеся на хрупком насте, перепугавшись, бросились врассыпную. Видимо, нескоро они соберутся, сфокусируются вместе. Ну и ладно. Пусть шалят в другом месте. А солнце хохотало. И я смотрел.
Я смотрел и видел, как ворочается, трескается почка, и из-под кожуры кокона робко вылезает новорожденный лист, распрямляет прожилки сухожилий и тянется вверх, навстречу воздуху, пропитанному золотистой теплотой. Небо перечеркнуто росчерком полета. Грачи. Гроздьями усыпали деревья, созрели и стремительно падают в поисках червей. Леска натянулась, и сверкающая в лучах рыбина, сорвавшись, заплясала. Пятерня не успела ее накрыть, и она, плюхнувшись в озеро, вильнула на прощанье хвостом, ушла в мутную сумрачную глубину, куда не проникает солнечный свет.
Желторотые цыплята высыпали на прогулку и разбрелись, перекликаясь. Откуда они здесь? Из «Веселой семейки» или из сна? А где же Железный дровосек, кот Матроскин, Чебурашка, Винни Пух и все-все-все? Видел ли я сон? И если видел, то видел ли он меня? Смотрел и видел, как я смотрю на него. Что он мог увидеть? Видимо, он видел, как меняются картины моего бытия, написанные мазками хохочущего солнца. Как я с портфелем за спиной, задрав голову, подставляю лицо весне, вбираю в легкие пропитанный лучами воздух и заливаюсь смехом, видя, как плюхаются переспелые грачи. Вместе со мной веселятся верные псы Дружок и Пират, гоняясь за сухим листом и распугивая солнечных зайчиков. Бабочка-лимонница, сотканная из воздуха и света, метнулась неведомо откуда. Собаки, фыркая, бросились за ней, подпрыгивая и путаясь в солнечном неводе. Повиснув, они обескураженно-забавно махали ушами, стараясь улететь выше, пока не прорывали тонкие незримые нити. Шлепнувшись вниз, псины принимались скакать и вновь попадали в ловушку хохочущего светила. И вновь, и вновь, и вновь…
Перочинный кораблик ткнулся в журчащий берег и, покачавшись, передумав переворачиваться, понесся в стремнину. Плакала капель блестками слезинок, вызывая радостную жалость. Верба ликовала пасхальным предчувствием, сияя звоном куполов.
Я все это видел. А может, и нет? Ведь мы видим лишь то, что хотели бы увидеть, не замечая то, что есть. Видимого много, но невидимого – видимо-невидимо. Но к чему это, когда солнце хохочет, заливая меня своим солнечным дождем, купая в золотистых блестках. Нужно только смотреть. И я смотрел. Я смотрел.
2/4. Я слушал
Я слушал. Чуть слышно слышалось неслышное. Ш-ш-ш. Палец к губам – прислушаться чутким ухом, уловить звук. Кажется? Чудится? Нет. Раскаленно-огненное обгорелое солнце, надумав искупаться, коснулось пальцами ступни прохлады моря, недовольно зашипело и отступилось. Рано, слишком рано лезть в солень южных волн. Надо полежать, остыть, понежиться в шезлонге мягкого облака, пока его не уволок втихаря бриз; и, прикрыв воспламененные глаза, вслушиваясь, слушать. Я слушал вместе с ним и слышал, как копошились перьями в посвистах ветра чайки, отыскивая одну им ведомую утраченную ноту и, не найдя, надрывно и обиженно голосили. Прибой полоскал горло булькующими окатышами и ритмично, смачно выплевывал их с пеной на шумящий берег. Волнорезы с рыбьим плеском ныряли под баюкающие накаты мелодии… Море пело, но слышал ли кто его и хотел ли услышать?
