Разогрел слегка, все как по инструкции, и поставил ему.
Тот даже усом не повел.
Попробовал с курицей. Рис с курицей. Голый номер.
Крепче всего Любим подседает на плавленые сырки для бутеров.
Уминает за милую душу. А что, подумаешь.
Любим – он как человек, только кот. Вот и жрет человечью хавку. В меру, конечно.
Я слежу за тем, чтобы не давать Любиму больше одного сырка в день.
Уж я-то знаю, какой он проглот, и просто так сырок не дам.
Обычно я кладу сырок на куриный мусс.
Любим кастрат, поэтому обходится без половушки.
Я тоже, хоть у меня имелка и на месте.
Как ни крути, а по сравнению с котами у людей всякая там кадрешка чересчур наворочена.
Наворочена и тосклива. Тосклива и обломна.
Вот и выходит, что как взыграют под вечер гормоны, я зову в спальню Любима.
Глажу его – он урчит.
Пристроится сбоку и смотрит, как я разворачиваю аппетитный сырок.
Подержу сырок в ладонях, согрею и сделаю из него катышек.
Одной стороной даю Любиму. Котка хрумкает – только хвост подрагивает.
Потом натираю сырком свой шуруп, от головки до яиц, и закрываю глаза.
И тогда я становлюсь мужчиной. Мне уже по Гондурасу моя контора. И убитые в Югославии тоже по Гондурасу.
Любим все лижет и лижет. Его шершавый язык переносит меня в Рай.
Рай – это когда ты с Любимым.
В моем конкретном случае – с тигровым котом.
Мать обнаружила, что я держу говно в тумбочке.
Вонь по всему дому пошла. Тут уж фунькай не фунькай освежителем – все без толку. Запашок еще тот! Думала, трубу где прорвало.
Да нет: трубы сливали говно исправно. Утечки газа вроде никакой. Дохлой мыши и той не нашлось.
Просто я держу говно в тумбочке.
Меня зовут Эдоардо. Мне восемнадцать. Я Овен.
До говна я дошел постепенно. Для начала задумался о цвете...
Говно коричневое. Как земля.
По мне, земля – это клево.
На глобусах мир весь такой разноцветный, как мячик.
А на деле-то он синий (моря синие) и коричневый.
Везде и во всем надо выдерживать правильные цвета...
Я офигеваю, когда в рекламе прокладки и памперсы вечно поливают чем-то синим!
В детстве я думал, что писаю не так, как все, потому что у меня желтые писи.
Я включал телик, а там были синие писи.
Эта реклама все перековеркала.
Вы небось замечали, что в рекламе никогда не показывают какашки.
Вот я их и храню. Если бы показывали, какашки были бы зелеными.
Или синими. Как писи.
Я знаю, мать сделала вид, будто ничего не случилось. Она просто выкинула говно.
За ужином сидела с понурым видом, опустив голову.
Ели молча. Только ножи с вилками стучали. Мать тяжело вздыхала. Так она вздыхает в особых случаях. Как в тот день, когда дядя под машину попал. Или когда она уронила в толчок золотую цепочку.
Так она не вздыхала уже несколько лет. Какого хера, заорал я. Молчит. Уткнулась в тарелку и молчит.
Ну, я ее в этот самый тарельман рылом-то и мокнул. Типа, смотришь свой говенный ящик, вот и я буду говно в тумбочке держать.
Я тоже пока в толк не возьму, чего вечером смотреть.
Как-то выходил я тут с одной. Ну, по барам там и вообще.
Она все книжку с собой таскала. И зачитывала мне из книжки. Одно и то же, одно и то же. Альенде автор. Та, которую все бабы в метро читают. А в книжке-то, поди, не все слова одинаковые. Короче, деваху ту я больше не видел.
В октябре дело было. Говно я еще выбрасывал.
И все никак не мог определиться, какую программу вечером смотреть. Помню, в фазу шла передачка «Милан – Италия». А матери до лампочки.
Уже вон тридцать четыре, а я все наклейки собираю. Стремно.
В свои тридцать четыре не с кем в дартс пошвырять. Или пульку расписать. А мне по барабану.
Политику надо менять на корню. Чего-то уже сделать вообще. С детства об этом думаю.
Время сейчас такое, чт
На минуточку хороша собой
Меня зовут Розальба. Мне двадцать семь, и я так на минуточку хороша собой. Поэтому у меня все время члентано во рту. С тех пор как мне исполнилось пятнадцать, у мужиков ну просто крыша поехала. Чуть заметят меня – тут же норовят боеголовку в пасть загрузить.
Это потому, что я Весы, и в асценденте у меня тоже Весы, так что я страсть как люблю перышки почистить. Да и вообще природа девушку не обделила, ведь у меня Венера в тригоне к Юпитеру и четвертый номер бюста, а бедра такие, что хоть напополам разорвись.
Сначала было не в кайф. Наш падре из говназии просил, чтобы я ему спускала. По первому разу он стремался вчерняк. По второму уже меньше, а потом так навис, что я ему прямо выдала: пусть, мол, тебе, святой отец, твоя Мадонна прибор драит, – и получила зачет по религии.
На улице всю дорогу слышишь: эй, мокрощелка, отсосать не хочешь? А я и отсасываю. Только не у всех: у всех не отсосешь.
Тут подруга мне говорит: чего высиживаешь, двигай в порнухе сниматься. Лимон в день, без напрягов, попаришь титьками шершавого – и нормалек, все равно как с шефа надбавку срубить. Айда, познакомлю тебя с Ивано.
Ивано не клеил меня на минет. Он типа хохмил да прикалывался, феньки там разные отмачивал. Думала, все равно ведь потом завафлит. Мужиков послушать, так все мы, женщины, – вафельницы. Им главное смычок тебе вставить куда ни попадя. Ради этого они хоть в лепешку расшибутся, все мозги вплотную запудрят. А под конец начнут колготки стягивать и прочее, будто ты вобла какая. Засранцы.
Но Ивано был не таким. Он свел меня с этим шизанутым красавчиком Марко и сказал, что мы должны как следует побатониться. А еще там был фотограф. Фотограф был бабой. Мне прыснули в рот какой-то прыскалкой для отсосов. Ивано сказал, ты, короче, не суетись, делай так-то и так-то. Велел мне взять под язык Марков причиндал и выставить в камеру экстазный фейс. Ну, а потом меня еще столько херакнутых болтов поимело, что и не сосчитать.
Однажды по сценарию я должна была сплюнуть малафью в дабл. А мне спущенка очень даже по губе, ну, я возьми и сглотни ее по привычке-то. Ивано обозвал меня мандавошкой, засветил по хлебалу и выдал шесть лимонов отступного.
Фонтан воды и струйка крови
Кругом сплошное насилие. Что ни фильм – гоняют друг за дружкой на машинах. Машины то и дело взрываются. Из них выползают окровавленные люди. В других фильмах говорят такие слова, которые я и повторить-то не могу. От таких слов даже матросы краснеют, вот какие это слова. А сами фильмы вообще ни о чем. Там просто говорят слова, а потом сразу раздеваются. И слова там нужны, чтобы назвать части тела, которые тут же и показывают. А их нельзя показывать. Я вышвырнул телик из окна. За это меня штрафанули. С тех пор у сынишки ширма поехала.
Он говорит, что я и его маман типа шизанулись оба. И что он не хочет с нами жить, потому что мы шизанутые теперь. Первым делом мы пошли к священнику. Священник сказал, что, мол, Бог терпел и нам велел. Мы попросили его освятить дом. Не тот случай, говорит. Зайду, говорит, ближе к Рождеству, помолюсь там, чтобы все поскорей унормалилось. А сынуха ни в какую: мол, на дух вас не переношу. Особливо к вечеру. Ну, смекаем, тут надо чегой-то посущественней. Тут одним безмазовым падришкой не обойтись. Не иначе как сынулю нашего бес попутал. Его душа набита телепередачами канала Raitre. В полвосьмого, аккурат к ужину, там показывают мертвецов. Сыночек наш Raitre уже не смотрит. Он уже сам как Raitre.
Раз такое дело, покупаю я «Реальную хронику» и вычитываю там рекламу про колдуна. Ну, он типа дьявола изгоняет, и все такое. Канаем, значится, к нему. Колдун с ходу предъяву кидает: 250.000 лир на бочку. Он, мол, не просто тебе колдун-малдун, а дьявола начисто вышибает. И рекламу в газете дает с фоткой перед хрустальной сферой.
Колдун завернул так: коли отпрыск съехал с катушек, стало быть, им овладел Астианакт. Жена в слезы. Это еще кто, спрашиваю. Хотите знать, отвечает шаман, берите охранительную свечу. Если эту самую свечу не запалить, быть ему мертвым, мертвее не бывает. Короче, еще 700.000 лир за обычную свечу. Свеча за вечное здравие шла по 1.200.000.
Ну, выложил я 1.200.000, аккурат месячную женину получку. Сам-то я 145.000 приношу. Вынул тогда колдун свечу за вечное здравие, засветил. Свеча завоняла дурью. Сказал колдун, что Астианакт – это, мол, нечисть адская такая. А чтобы изгнать ее, надо прямо щас сотворить соляной обряд. Короче, гони еще 2.300.000 и получай в подарок малую хрустальную сферу.
Чего-то ты, говорю, загнул. Тогда колдун мне такое словечко отвесил, какие по телику отвешивают. От них и у матросов уши вянут. Как пошло это ТВ, такие маты теперь и на улице говорят. Повторить их здесь я никак не могу. Взял я свою половину, и пошмонали мы домой. Сын ждал нас у двери. Ключи забыл. Ну, заходи, говорим. Давай, что ли, в большую комнату. Садись уже. Ну, все, все, тихо уже. Я так легонько тюкнул его по шарабану-то.
