Короче, привязали мы дитятю нашего к стулу. Жена приготовила ванну – наполнила соленой водой. Разлила соленую воду по бутылям. Пластиковым. Тут и сынуля очухался. Жена подавала бутыли, я открывал руками сынулькин роток, она опрокидонтом в него бытыль с соленой водой. Пей, сынок, пей до дна, приговаривал я, вот увидишь, скоро изыдет твой чертяка. Еще и сыкономим на этом соляном обряде, сами его заделаем, на дому, все равно как лапши наварить; ну и что, что подольше: сам не намешаешь, никто не намешает. А сынулька-то все пьет и пьет: один, два, три, четыре, пять, шесть литров водищи. Уж и в цвете переменился, значится, точно засел в нем нечистый дух – окаянное это Raitre, бесовидение. А под самый конец я так взял да и зарядил сынульку-то нашего в окошко. Всех прохожих позабрызгало. Целый фонтан воды и струйка крови.
Несчастный случай в мире горнолыжного спорта
Мой брат погиб в прошлую пятницу.
Он был известным горнолыжником. Правда, очень известным.
У самого финиша он потерял контроль над левой лыжей.
И расшиб себе башку в прямом эфире.
Он так саданулся о стойку фотофиниша, что у него слетел шлем.
Кувырнувшись на свежем снегу, он весь обмяк и безвольно покатился вниз.
Я любила брата. Мой знак – Близнецы.
Когда я вижу по ТВ, как его труп, привязанный к палке, спускается по трассе, я плачу.
Впервые в истории Кубка мира спортсмен, занимающий третье место, разбивается насмерть. И этим спортсменом стал мой брат.
В его спину врастали двигатель на сжатом кислороде, поэтому он и сейчас проходит дистанцию с той же скоростью, что при жизни.
Два специальных датчика удерживают его по центру спуска.
Я не желаю об этом говорить.
Я отключила телефон.
Я не принимаю журналистов.
Я храню гордое молчание.
Позавчера пришлось отшить одного некрофила. Он интересовался, не собираюсь ли я продолжить карьеру писательницы после смерти.
Вот какие типы меня осаждают. Но я держусь.
Газетчикам никогда не понять всей трагичности положения.
Наша семья в ужасе смотрит на то, как труп моего брата участвует в соревнованиях.
Никто так толком и не разобрался в этом деле.
Народ решил, что для нас это лишний способ прославиться. Необычный, зато надежный. Наглый, зато верный.
Клянусь вам, это не так.
Клянусь, я похоронила бы его сразу, только бы не видеть, как после спуска помощник тренера увозит брата под руку.
Я верю в семейные устои.
Я верю в человеческое достоинство.
Но как мне объяснить, что брат подписал со спонсорами контракт? И по контракту обязан рекламировать фирменный знак спонсора во время телетрансляций до конца сезона. И еще: согласно тому же контракту, данное обязательство носит сугубо конфиденциальный характер, поскольку смерть не оговорена ни в одной из его статей.
1. Пам вообще
Все, что мне надо от жизни, – это прийти к моему корефану и раздрочиться у окна, глядя, как по улице шастает пипл по своим фуфловым делам. Тут я сигаю с балкона и лечу вниз. Потом я просыпаюсь – котелок гудит, но я встаю и таранюсь в Пам прикупить того-сего.
В Паме мутную смесь из моей крови, белого стирального порошка и разлитого вина смывает вперемежку с опилками уборщик или уборщица. Несколько раз на дню они ловко орудуют швабрами и запросто отмывают всю кровь, которой я мог испачкать Пам. И вот я уже нормальный покупатель с нормальной тележкой, нормальной там жизнью. Качу тележку. Иду себе.
В Паме e «Сокровища Ковчега» – паста «Ковчег» разных сортов в одинаковых синих пачках и стоит дешевле пасты «Barilla».
В Паме e всякие там мороженые продукты. Перед кассой, в холодильниках для рыбы или мяса, e филе камбалы, рыбные палочки «Findus», ну и крабовые палочки тоже.
Еще в Паме e такие корзины с книгами по две тысячи, толстенные поваренные книги с большущими скидками, американские ужастики – опять же по две штуки.
В Паме, в том углу, где сладости, иногда стоит девушка – все зовет чего-нибудь попробовать или дарит пакетик молока, она такая хорошенькая, я ее помню; не надо, чтоб ее меняли, пусть всегда стоит, пусть рассказывает о своем, пусть раздает халявные пакетики, в том углу, где сладости, я хочу видеть ее каждый день, на том же месте, ну не ее, так хоть кого-то симпатичного и молодого.
В Паме завсегда e рыбный прилавок, а на нем – здоровенная отрубленная голова меч-рыбы – задрана мечом кверху, туда, откуда падает свет и льется музыка Дэвида Боуи или другая какая музыка, а чей-то голос все повторяет, что в Паме e «три за два» или новая формула «два за один», ну там паста или литр томатного соуса «Sarella», самый смак, когда его зальешь в луковую поджарку «Star» с травкой, морковочкой и сельдереем; это можно взять потом, а сейчас можно и «четыре за два» взять со спинкой тунца без всякого душка.
В Паме e очередь, особенно днем, тогда работает много касс, а в другое время народа по нулям, тогда в Паме клевее всего, белый свет еще светлее и белее, иди смотри, где там твой шоколад с орехами, e ли, не ли, если е, то чей, скэ стэ, хочешь – бери прямо сразу, до кассы, там сбоку тоже е, возле пакетиков с шоколадками, только мало, если уже там решишь, то выбирать не из чего, тут уж надо брать, что е, туда назад уже не вернуться, короче, выбора не.
2. Мой личный Пам
В Паме, куда я хожу, e горбун, который толкает по тридцать тележек чохом, раз, два – взяли, богатырь, в натуре, а тележки так змейкой по всему супермаркету разматываются, держать их по прямой впадло, а он упрется и толкает их между рядами.
Тут как-то я ему и говорю: эй, горбун, говорю, какого лешего ты подзаморочился на этой мутоте, глянь вокруг, сколько всего, брось ты эти запары, займись чем не то, жизнь идет, ты буксуешь, а жизнь идет, прикинь, давай уже, шевельни мозгой, пора, горбункель. Чую, я круче его и ботаю дальше.
Он бубнит, ты типа кто такой, тебе чего – больше всех, что ли, надо, больше всех, что ли, тебе.
Я, говорю, горбунок, в Пам притопал подзатариться, так что ты лучше отзынь, говорю, мне вон гальюнной наждачки надо, той, что ты себе коронки чистишь, потому как от тебя сплошной говнизм, и, слышь-ка, отлезь, говорю, горбушка, лучше по-хорошему отлезь, мне вон за камбалой уже пора.
Горбун говорит, еще одно слово, говорит, и курятник разнесу, он покажет, он мне покажет, ходят тут всякие, хоть бы что им, он покажет.
В том Паме, куда хожу я, e рыба типа тунца, брюхаткой зовется, покрупнее тунца будет, но не тунец, та темная и в белую банку закатана, а на банке синим выведено: брюхатка.
Я как возьму ее, так на кассе всю дорогу спрашивают, чего это, мол, взял. Вы продаете, вам и знать, я покупаю – мне-то чего знать, сами разбирайтесь, пусть пробивают как есть, а там видно будет.
Меня зовут Джованни. Я молодой. Мой знак – Весы. Сейчас ты узнаешь, что было вчера вечером.
Приплелся я, значит, со сверхурочки. Сделал себе бутерброд с сыром. Сижу, смотрю телик.
Знаешь, за смену так намолотишься, что уже все в печенках сидит. Фишак напрямую не рубишь, просто сидишь и зыришь в телик. Смена – это не то, что ты сам. Смена живет вместо тебя своей задвинутой жистянкой. И толку в ней – ноль целых хуй десятых.
Прихожу с завода в пол-одиннадцатого вечера. Открываю входную дверь. Никто не говорит мне, что делать. Хожу по флэтяре как хозяин флэтяры. Моей.
В этот вечер мне чисто фарт подкатил. Я поймал лохматок на том канале, на котором сроду не ловится. То есть ловится, но через пень колоду, с помехами. Ну, там картинка с другого канала маячит. Зато уж это канал так канал – всем каналам канал: лохматкин канал.
В этот раз попались американки. Длинноногие, под метр восемьдесят – метр девяносто. Сначала они теребили свои лохматки. Потом выходил мужик, приодетый бабой, и называл номер видеокассеты для заказа. Дальше снова шли лохматки. А еще дальше кадр обрывался на том месте, когда они брали в рот. С закрытыми глазами. Как раздоенные лахудры в отвязке.
Я шаркал по дому, думал о потрашках и о том, что будет завтра.
Завтра снова ишачить, залью тачку, и снова ишачить на пахоту, думаю я себе, а у самого сухостой – железобетон; потом на почту заверну, получу кой-чего, это я типа в уме прикидываю; а те лосихи знай мандалины друг у друга нализывают, а я того, чизбургер свой наворачиваю, а пихалка как бильярдная оглобля, а в телике сиськи подносят к самым кончикам языка, и не сиськи, а литавры, буферищи; заказные письма отсылаются по адресу отправителя в месячный срок.
Шкворень у меня уже дымился, дыхалка сбилась, я расстегнул калитку на зиппере, соска выходила из бассейна и несла такой станок, каких у нас в Генуе нет и не было, да что у нас – таких задюльниц во всей Италии не нарыть; что там про что в кине, я не стегал: шпрехали по-немчуровски.
