Таково было ее главное удовольствие и временный отдых от политического водоворота.
Облизнув обвислые, морщинистые губы, она выплюнула липкие остатки племянниковых выделений в рожу своему последнему любовнику — шотландскому миссионеру обрюзгшего, спившегося типа и приступила к излюбленному рассказу о том, как ее избирали дамой–членом Верховного совета П… Лиги.
— Опустим несущественные подробности, — начала она. — Скажу только, что компания обезумевших от похоти потаскух во главе с Маркизой раздела меня донага и высекла. Мое непогрешимое чувство собственности заставило протестовать против столь бессмысленного нападения, но все было напрасно. Целая толпа девок и баб ухватилась за мой клитор…
(Я только теперь заметил его. То, что я принял поначалу за моток веревки, на котором она сидела, медленно поднялось и размоталось. Это и правда был клитор! Любовный бугорок — слишком бледный термин, скорее уж фалда фантастической фашины, если воспользоваться непогрешимым выражением С.нб.рна. Но любые слова бессильны — то было стоячее чудо Природы.)
…клитор, который, как вы скоро поймете, достигает девяноста семи ярдов, двух футов и трех четвертей дюйма в длину (всю жизнь скорблю о том, что он так и не добрался до стоярдовой отметки!), и, выстроившись в ряд, они начали дрочить и сосать его, будто сумасшедшие. Как видите, я могу сворачивать и разворачивать его по своему желанию, могу завернуться в него и даже повеситься на нем, если мне вдруг взбредет в голову. Я окунула его в патоку и устроила пикник в воскресной школе, который дети запомнят надолго — все они заразились трипаком! Я вымазала его птичьим клеем и поймала рекордное число орлов. Я одновременно дрючила восемь питонов. Я… Но к чему хвастаться? — благочестиво потупилась она. — Ведь это же милость Божья! Так что во славу Его я все же продолжу. С его помощью я взбиралась на самые неприступные скалы: Миттледжи–Грат горы Эйгер, северный склон Маттергорна и восточный склон Зиналь–Ротгорна[40], хотя его последние пятьдесят футов не дались даже несравненному Блетцерштоху. Все вершины пали ниц пред неустрашимой ловкостью, с какой я забрасывала наверх его чувствительный конец, а затем с большими трудами подтягивалась сама. Благодаря ему я спасла жизнь доблестным британским морякам, когда шлюпка перевернулась, а ракетную установку заклинило: в самый разгар ужасного шторма я зашвырнула его на борт терпящего бедствие судна и поддерживала его на плаву несколько часов, пока благодарные матросы добирались до суши в ведрах. Я даже, — продолжила она застенчиво, — получала некоторое удовлетворение чувственного характера от его использования. Но только не от П… Лиги! Они набросились, как коршуны, и чуть не изорвали несчастную старую шишечку в клочья. Женщины–консерваторы — самые назойливые мегеры, клянусь жизнью!..
— Но довольно о выборах! — она оборвала свой рассказ так же внезапно, как и начала, поскольку была женщиной недалекого ума, а беспробудное пьянство еще сильнее подточило ее недоразвитый интеллект. — Давайте чуток поебемся! Обвафлимся и кончим! Почему ты не лижешь меня, Берти? Напихай еще больше клочьев, Гарри! А вы, Архиепископ, не могли бы нацедить мне полный рот своего усладительного пудинга?..
Но я достаточно всего насмотрелся. Благодаря Лейлиной ладони и зрелищу сладострастной оргии мой ослабленный леденец полностью оклемался, и с похотливым воплем я набросился на ее вечно распахнутую соусницу. Архиепископ с его развращенной старой теткой отошли на задний план, как только ватерклозет моей черномазой шмохи окатил меня струями гноя и прочей бурды, сжав в своих изумительных объятиях старину–слизняка.
Ах, девочки, как же грандиозно она еблась! Если вы проявите хотя бы тысячную долю такого же внимания к своим любовникам, вам никогда не придется искать мясистого мандомера, для того чтобы он сделал вам ребеночка или искупал вас в страстном океане стерилизованной молофьи.
Позже я узнал от Архиепископа, что Почтенная тетка была особой в своем роде достопримечательной. Именно ей пришло в голову взять полный уэбстеровский словарь и стереть там названия всех предметов, которые нельзя засунуть в ее соломенный домик либо потереть или обвернуть вокруг ее чудесного клиторка. Затем она настойчиво и добросовестно прошлась по всему полученному списку. Спустя долгие годы тяжелого и неутомимого труда она смогла объявить о своем эпохальном выводе (философы догадывались об этом и раньше, но не сумели доказать истинно научными методами): для ебли идеально подходит хуй, а язык — наилучшее средство для минета во всем мире. Ее классические изыскания вдохновили целую плеяду других естествоиспытателей на решение сходных проблем и тем самым подтолкнули лучшие умы современной цивилизации на исследование бездонных тайн, не дающих покоя нашему ничтожному интеллекту и нашим затуманенным сифилитическим мозгам. Отступление получилось длинным, но, полагаю, весьма поучительным. В следующей главе мы обязательно вернемся к рассказу о молодости Архиепископа и его романтических отношениях с С…и Б…с и дрочащими фотографами из Латинского квартала.
CAPITULUM VII Дрочащие фотографы, или Секреты страсти
— Лишь единожды, — продолжил Архиепископ, ни капли не изнуренный своими предшествующими трудами, — я ненадолго сошел с того духовного поприща, кое раскрыла предо мною доброта К…ы. Однако ограничения, связанные с учебой, поначалу были для меня столь же утомительны, как и для Фра Липпо Липпи в бессмертной поэме Браунинга, так что Искусство показалось мне все–таки неким компромиссом. Претворив свои мысли в дело, я вскоре очутился в Париже и снял квартиру в грязном подвальчике квартала Монпарнас. Моими соседями были фотографы: один, по имени Л…и, называл себя художником, а его партнер Г…с кичился своими деловыми способностями. Л…и был сыном пастора — некогда широко известного в Англии шарлатана, а мать, в отвращении от того, что родился мальчик, воспитывала его как девочку, насколько ей это удавалось. Он даже спал с ней до восемнадцати лет — о последствиях нетрудно догадаться.
Г…с был сопливым говнюком. Л…и носил длинные волосы, никогда не мылся и редко брился. Его снимки были ниже всякой критики, ну а манеры… Мерзкая парочка подлых маленьких скунсов!
На чердаке того же здания жила С…и Б…с, общая давалка всего квартала и живая иллюстрация Евклидовой теоремы о том, что Дыра всегда больше своей Четверти. То была грязная рваножопая мастерица с примесью ниггерской крови, проступавшей сквозь ее низовое белое происхождение. Она выкуривала целую уйму сигарет в день, а по ее гнилым зубам и смраду изо рта можно было изучать ее биографию. Она раздвигала тощие ноги перед всяким палаточным колышком, который могла заграбастать и силой затащить в свою вшивую, сифилитическую пихальню. Она долго была мокрощелкой Л…и, а теперь стала делить его с Г…с. Правда, они преимущественно дрочили, ибо штын из капустного кочана С…и был слишком резок даже для нюха Л…и, так что их корешки вряд ли могли как следует встать. Надеюсь, я больше никогда не увижу и не понюхаю образцы подобных червячков, и полагаю, ты простишь меня за то, что оскверняю твой слух столь тошнотворным вздором, хотя ты и журналист. (Могу поручиться за правдивость описания, поскольку прекрасно знаю эту свинью и мог бы вставить любого из трех лишь в порнографическую книгу. — Ред.) Мои художественные штудии продвигались очень медленно, так как бóльшую часть времени я отводил роману со Стивеном Джимсоном, к которому обращена Ода (см. ниже)[41]. Сей юноша обладал необычайной способностью находить содомитов в самых невероятных местах. Во время краткой прогулки по бульвару он опознавал собратьев по гомосексуальному пороку примерно в девяноста пяти процентах прохожих.
Он обретал счастье, лишь когда отыскивал сраку, в которой мог тотчас укрыться от холодного окружающего мира. Ему хотелось всегда знать, что по мановению его пальца тысячи девятидюймовых пушек сбегутся, дабы прозондировать коричневую трещину малютки Стиви. Я любил его шершавое симпатичное лицо; с великим пылом сосал его красивый, перетружденный карамельный жгут; выкачивал жидкое, но приторное семя из его головки; барахтался в чернильнице его очка. Я смешивал свою изобильную молофью с его не менее роскошным говнищем — словом, мы любили друг друга.
Счастливые деньки пролетали слишком быстрой чередой за взаимной мастурбацией, беспримесной содомией и всеми прочими изысками преуспевающего педераста.
Даже сейчас я вздрагиваю при сладостном воспоминании о тех счастливых беззаботных днях. Мой шип, моя веселая махонькая писечка, мой дэви–привереда, мой напористый бычок в чайной чашке, мой отрадный мешочек фокусника всегда был готов запердолить в гнилушкино дупло и хорошенечко прочистить дымоход. Но теперь… — Он внезапно умолк и пустил немую слезу. Потянувшись к горшочку с медом (под коим я разумею здесь натуральную банку из подлинного фарфора с сахаристым продуктом самой настоящей пчелы), он окунул свой нильнизитандо в глюкозную массу, а затем вынул и, откинувшись назад, устало пожевал женьшень, одновременно остудив горло крепкой настойкой кантарид на старом бренди. — Теперь я уж не тот, что прежде, — проворчал он. — Эти воспоминания молодости расслабляют меня. После визита графини (будь неладна ее терка!) я еще больше ослаб и сомневаюсь, что даже Лейла смогла бы растормошить старый затвор хотя бы на час.
