Прикол в том, что Шеф — грек, вряд ли ему нравится, когда его зовут турком, а что такое блядь, он может и не в курсе. Его английский — не фонтан, но он быстро учится, и, по-любому, слово «турок» он знает. Он вышел из фургона, размахивая тяпкой, быстрее, чем идиот успел бы сказать «Мохаммед Али». И вот повсюду кровь, а мы выяснили, что турки и греки друг друга ненавидят, что Шеф воевал с турками в войне на Кипре. Нам всё это рассказал один из покупателей. Шеф расстроился, сказал, надо было подождать, пока дети допьют чай и расползутся по домам, очень извинялся. Мы не сразу врубились, что это он про нас говорит, а он пошёл в фургон и выскочил с батончиком «Марса» для каждого из нас. Мы не слишком обрадовались, что нас называют детьми, но предпочли молча сжевать батончики.
С тех пор, как он урыл того парня, у Шефа больше не было проблем. По кирпичной стене, где все сидят, едят свои хот-доги и бутерброды с беконом, пьют какао и чай, жуют криспы и шоколад, поползли истории, как Шеф убил троих турков во время кипрской войны, порезал на части мечом, отрезал руки-ноги, отрубил яйца и засунул мертвецам в рот. Убийство и так невесёлая штука, а расчленёнка вообще выбивает людей из колеи. Не знаю, что тут правда, а что нет, но с тех пор никто не пытался дерзить Шефу. Даже те мужики спереди, явно из отдела продаж, которым обычно по фиг, кого они там напрягают, ведут себя вежливо и мило, в нужных местах говорят «спасибо» и «пожалуйста», отпускают шуточки и бородатые подначки, с этим громадным греком в фартуке и поясе с рюшечками, киприотом-мясником.
Люди сдвинулись к одной стороне прилавка, и мы видим Шефа, он артистично собирает заказы — сразу видно, что он гордится своей работой, толстые пальцы движутся осторожно и аккуратно, как у Оливера Харди. Бекон правильно сложен и засунут в булочки, сверху — толстые ломти лука, кетчуп и соус по желанию покупателей. А те получают заказы и отходят к стене, садятся, и мы со Смай-злом, Дэйвом и Крисом проходим вперёд и заказываем четыре чашки чая. Неплохо бы пожрать, но мы, как обычно, без копья, берём пластиковые чашки и садимся на кирпичи, поговорив с Шефом про школу, что мы учим и кем хотим стать, когда вырастем. Это такая медленная пытка, как эсэсовцы делали в кино, спид почти выветрился и этот психованный грек напоминает нам наше место в жизни.
Допив чай, мы решаем, что лучше идти назад, чем тусить и ждать, вдруг что-нибудь случится. Всегда есть вероятность, что полная тачка прекрасных девушек с поставленными хайрами и в виниловых мини-юбках, в английских булавках и поясах с подвязками, в поисках секса подберёт нас и довезёт до дома, но похоже, так никогда не выйдет. Смайлзу по-любому надо быть дома в двенадцать.
— Или он, блядь, превратится в тыкву, — говорит Дэйв.
Мы бродим туда-сюда, прикалываемся, как обычно, проходим мимо девчонок, которые вышли прогуляться, как бы мы хотели заправить каждой из них, разве что кроме свиноматок, или хотя бы подрочить им, или забраться в лифчики и облапать сиськи, если нет вариантов, то хотя бы через ткань, или просто пообжиматься, или, если даже этого нельзя, быстрый поцелуй в щёчку. Честно говоря, мы на всё согласны. И улыбка сгодится, будет о чём помечтать на неделе, пока в четверг не признаешься себе, что завтра продолжения не будет. Даже просто посмотреть на танцующих девчонок — и можно браться за дело, а если в животе плещется пара банок лагера, можно поверить, что ночью будешь тискать не только свой конец.
— Пока, ребята. Я иду домой медленно и со вкусом вздрочнуть, — кричит Дэйв, когда они с Крисом сворачивают вбок. — Трейси Мерсер ещё не знает, что у неё сегодня будет во рту. Ебучая корова.
Мы со Смайлзом идём дальше, поворачиваем направо, и вот мы почти дома, когда видим тёмный силуэт замершего человека, спрятавшегося в темноте. Сперва я даже подпрыгиваю, но потом узнаю Майора. Он выходит на свет и отдаёт честь, делает шаг вперёд и предъявляет бумажник со значком Joe 90[9].
Спрашивает, всё ли у нас в порядке, я отвечаю, что лучше не бывает. Он хочет знать, не видели ли мы ничего подозрительного. Я говорю: «нет». Майор кивает и говорит, что бдительность — превыше всего, надо следить за подрывными элементами, а ещё за убийцами, насильниками и ворами, которые отравляют любое демократическое общество. Снова кивает и пятится во тьму.
— Во псих, — говорит Смайлз, когда мы отходим.
Я говорю, какая разница, ну бродит он по ночам, он же никого не трогает. Просто слишком примитивный.
— Похоже на то. Ладно, до встречи.
Когда я вхожу в дверь, мать и отец ещё не спят, сидят в гостиной и смотрят телек. Неплохо бы пожрать, иду на кухню. Осталось две рыбные палочки, и я кладу каждую на ломоть хлеба, добавляю соус эйчпи, ставлю чайник. Иду в гостиную — мать уже заснула, её голова смешно лежит на спинке дивана, пустая коробка из-под конфет лежит на полу, кучка оберток — рядом. Отец втыкает, как Дракула запускает клыки в блондинку в вечернем платье, он слышит, как я жую, и поворачивается ко мне. Глаза Кристофера Ли безумны и налиты кровью, я знаю, что где-то спрятался Питер Кашинг, с крестом и деревянным колом, скрывается в тени, готов уничтожить зло, угрожающее местным крестьянам, которые надираются в местном пабе.
— Дай укусить, — говорит отец. Он улыбается, когда видит, как коричневый соус просачивается сквозь белизну хлеба.
Я протягиваю ему один из сэндвичей, и он сразу пихает целую половину в рот, так что капли падают на ковёр.
— От бля.
Он подбирает их и отправляет в рот.
— Всё чисто. Как, нормально погуляли?
Говорю, мол, нормально, что была нормальная музыка, правда, и дерьма порядочно.
— Обошлось без проблем? Я киваю головой.
— Отлично.
Отец переключается обратно на фильм, я ем дальше, плюхнувшись в кресло. А прикольно, впереди шесть недель отдыха. Обычно выходных — два дня, а по субботам я работаю или иду играть в футбол, так что остаются только воскресенья, тихое время, когда магазины закрыты, а дороги пусты. Фильм затягивает: Дракула прочно засел в замке, он живёт вечно, и пьёт кровь, чтобы жить, за ним охотятся убийцы вампиров, они такие правильные и скучные, что начинаешь болеть за Дракулу. Ещё одна девственная блондинка начинает кричать, когда видит Графа, и мать открывает глаза, не сразу понимает, где она, и улыбается, когда видит меня. Целует отца и идёт спать, а он растягивается на софе, сбрасывает тапочки.
— Слушай, сделай старому больному отцу чашку чая. Вспоминаю, что поставил чайник, и иду на кухню, делаю по чашке на брата, приношу в гостиную, отцову ставлю на ковёр, около его ноги.
— Чем это пахнет? — говорит отец, передёрнувшись.
Я пожимаю плечами и говорю, что не знаю, может, его носки, учитывая, что он только что снял тапки.
— Не хамей, мудила. Я их только утром надел.
У меня как-то вылетело из головы, что я обоссал штаны. Беру чай, быстро допиваю, чтобы уйти в комнату. Я уже почти у выхода, он не заметил мокрое пятно, которое уже почти высохло. Он нюхает чашку чая, оглядывается, надевает тапки. Вроде пронесло, но скоро он опять начнёт принюхиваться, так что я зеваю и говорю, мол, пошёл спать. Отец кивает, он сосредоточился на толпе деревенских, которые идут строем в сторону замка Дракулы, горящие факела разгоняют тьму, скоро свершится месть.
— Мать с сестрой не разбуди, — говорит он.
Иду в туалет и отливаю в темноте, пытаясь не промазать по толкану и не попасть на воду. Снимаю штаны и стираю на скорую руку, крадусь по лестнице и ложусь в кровать. Жарко, я усну черти когда, крыша ещё не встала на место. Вспоминаю день, интересно, Майор ещё в дозоре? Думаю о парне, которому так зарядили по голове, что я слышал треск, может, повредили мозги, Али и наставленный на него нож. Лучше всего я помню отличные песни, грохот музыки, представляю, как я стою на сцене, терзаю гитару, молочу по барабанной установке, пишу собственные тексты и нахожу ребят, чтобы спеть их плотной толпе. Фиг его знает. Может, ребята стали бы прикалываться, но всё-таки хорошо быть живым. По фиг, кто там что будет говорить.
Проходит время, я хочу заснуть, но не могу. Внизу гаснет свет, Дракулу уконтрапупили в гробу. Слышу, как отец идёт по лестнице, слышу, как его моча стекает в толчок следом за моей, мать очень чутко спит, так что мы не смываем, если, конечно, не посрём, и пол скрипит, когда он идёт в спальню, щелчок двери, бормотание голосов и «тс-с-с» мамы. Стены тонкие, можно слышать почти всё, что происходит в доме. Накрываю голову подушкой, потом снимаю, трудно дышать. Шума нет. Встаю и раздвигаю шторы, открываю окно и облокачиваюсь на подоконник, смотрю на дома и сады, на фонари и тени. Снаружи тоже тихо, только изредка — шум машины.
Проходит время, я лежу на кровати, смотрю в потолок, потею в простыни, прокручиваю в голове лица сегодняшних девчонок, думаю о Дебби, интересно, я её ещё увижу? Та подружка Трейси Мерсер с волосами была ничего, лучшая девчонка там. Прикол в том, что у нас тут нет девчонок, одетых в стиле панк. Во-первых, на это не хватает денег, во-вторых, это не Кингз-Роуд, просто новый город, где много домов и людей и мало магазинов и клубов. Забиваю на местных, сосредотачиваюсь на лице Дебби Харри, приколотом к стене, высокие скулы, белые волосы, освещенные уличным фонарём, представляю её между моих ног, помада размазывается по кончику моего перца, трудно представить невозможное, возвращаюсь к воспоминаниям о порножурналах, немецкие и шведские модели, которые уехали в Голливуд, но выбрали не тот путь и оказались на задворках Слау.
