— Сколачиваешь капиталец?
Вижу одни ноги, ползу вперёд и вижу, что это Рой, с прошлого года. Огромный цыган, под сорок, в ботинках на толстой подошве. Он бродит по югу Англии, останавливается около денгемской окружной или у брата, когда работает здесь. Работяга, мастер на все руки, большой спец по дружескому трёпу. Вот уж не думал, что он меня запомнит, но для него все — люди. Холостяк, одиночка, сам себе хозяин, делает что хочет и когда хочет — как же хочется тоже быть свободным. Вырос он в доме, никогда не кочевал, у него даже машины нет, а живёт не как все. Спускаюсь по лестнице с ящиком, стараясь не поскользнуться на сырых ступеньках. Пока я ползу вниз, Рой приминает траву, усаживается и начинает сворачивать самокрутку. Каждый занят своим делом: мне бы не рассыпать вишни, Рою — табак.
Наконец-то и я сажусь на траву с пригоршней вишен, и Рой спрашивает:
— Что с твоей причёской? Не узнал тебя сразу. Спрашивал у дам на клубничном поле, что за новый парень, а оказалось — это ты.
Рассказываю, что предыдущая причёска была фигово сделана. Одному парню сделали настоящую чуму, прямо под «Заводной Апельсин»: волосы такие красные, что лицо кажется выкрашенным белилами… У него крыша съехала на Боуи, натуральный псих. Однажды в очереди за обедом схватил вилку и воткнул соседу прямо в пах. Его, конечно, исключили, но тот-то всё равно остался без одного яйца.
Рассказываю, что теперь круто слушать панк-рок, другая музыка сосёт. Он кивнул, поскрёб в голове.
— Ну что ж, похоже, ты в порядке — голова, как новенький сортирный ёршик, ботинки вот новые… Булавки-то куда дел?
Ну, волосы чуть короче да штаны поуже — а так прикид тот же. Может, кто ещё и носит булавки, но это уже на любителя. Музыка — вот что изменилось: круче, жёстче и прямо про нас. Меня всегда бесит, когда в газетах пишут, что музыка панков — тупой бессмысленный рёв ни о чём. В песнях лучших групп пропасть смысла, ну, не про любовь, что да, то да. Музыку волосатых хипанов я ненавижу, как и тупое диско. Никогда не верил хиппи. Рефлектирующая под Genesis и Yes куча болванов в психоделических шмотках. Мир, в котором появились панки, изменился навсегда. Вот, примерно, как Битлз, когда они вздрючили эти занюханные шестидесятые. Спрашиваю Роя, чем занимался последний год.
— Туда-сюда, крутился, зарабатывал на жизнь, как обычно. Шесть месяцев прожил в Ирландии. У меня там друзья, до Рождества жил у них. Работал барменом у их приятеля, тихого такого алкаша. Вот где городом и не пахнет, не то, что у вас в Англии. Дикие земли, как в Шотландии. И жить там трудно. Мне полгода хватило — вернулся сюда.
Предлагаю Рою вишни, он кидает их в рот одну за другой, аккуратно отрывая черешки. В моей душе — мир и покой. Самый крошечный островок зелени лечит душу.
— Оно и здесь не легче, — продолжает Рой, — людям жизнь не в жизнь, если без мучений. Там — священники, тут — политики. Всегда найдётся умник — и жить научит, и закон напишет.
Если бы мы умели смотреть на мир глазами других — о чём разговор.
— Правда в том, что нельзя нам такое уметь. Представь только, все друг друга понимают — одинаковые, как с конвейера. Еда, музыка, привычки — ну всё одинаковое. Разнообразие делает жизнь жизнью, но всегда находятся те, кто не любит его. Церковь, политики, власти, денежные мешки — всем хочется видеть стройные ряды вместо разношёрстной толпы. Против течения плыть трудней, но ты становишься крепче. А ты говоришь об уважении, и это правильно, вот только одно другому не мешает. Можно уважать людей, оставаясь самим собой.
Вишни отличные. Спелые, вкусные. Рой докуривает и уходит к яблоневому саду. Рой, он такой — свободный, неторопливый. Я возвращаюсь к лестнице и остаток дня собираю вишни, радуясь, что я здесь. Каждый раз, оттаскивая ящик в сарай, я смотрю на клубничные грядки. Там работает не меньше человек тридцати, в основном, дети и женщины. Считается, там трудней, целый день под палящим солнцем, но я когда-нибудь всё равно попробую. Сейчас мне нравятся вишни, нравится, что я один — делаю что хочу и когда хочу. Я не из тех, кто помрёт без болтовни, регулярных тусовок и гулянок. И меня здорово заводит первый день свободы от Виллиса, полок, жестянок и назойливого света. Умей я концентрировать энергию, я бы всё это взорвал на фиг. Точно говорю.
Время идёт незаметно, если ты занят и тебе не скучно. Наполняю шесть ящиков и зарабатываю три фунта. Приходит хозяин и расплачивается. Женщина, считающая ящики, отдаёт ему тетрадь. Высматриваю Роя, но его не видно. Хозяин, хмыкнув, отдает мне деньги, кивает и уходит.
На дороге я появляюсь как раз вовремя, чтобы увидеть, как мой автобус проезжает мимо. На остановке пусто, и он не замедляет хода. Вижу водителя — тот же самый, что был утром, двадцать с чем-то лет, квадратная голова и красные щёки. Я устал и хочу домой, поэтому машу рукой, может, он меня подберёт. Этот урод дыбится, как победитель викторины, и пролетает мимо остановки, исчезая за поворотом. Здесь, на окраинах Лондона, мы на фиг никому не нужны, поэтому, поголосовав без особой надежды, сажусь на обочину у автобусной остановки и настраиваюсь сидеть до упора.
Почему-то вспомнилась Дебби. Мысли о ней совсем не эротичные, а скорее грустные. Как-то сказала, что любит меня, но я знаю — она имеет в виду не это, просто такие вот правильные слова для того, чтобы выйти замуж. Хочет иметь семью, дом — но в конце концов прослывёт шлюхой. Виделся с ней неделю назад — родители на работе, прогуливает школу. Плотно задёрнутые оранжевые занавески, жара несусветная, валяется на кровати, перекрученная юбка вся задралась, ласкает себя, изображая взрослую, хихикает при этом, как самая что ни на есть девчонка. Девчоночьи серебряные колечки и женские чёрные чулки. Она хотела, чтобы мы потрахались под классную песню с одной моей пластинки. Не просто классная, с обратной стороны «Anarchy In The UK», на самом деле великая песня — «I Wanna Be Ме» («Хочу быть самим собой»). Потом она завелась насчёт того, что Фишер делает это под Rolling Stones. Всё это вконец меня достало. Жалобы и нытьё про то, что я её больше не люблю, я не успел дослушать — явился папаша, и мне пришлось прыгать в окно и сматываться. Фигня всё это.
На стоянке вдруг оживает Кортина, хозяин машины высовывается и предлагает подбросить. Ненормальный, думаю, голубой или ещё какой. Но потом вижу, что за рулём брат Смайлза, и сажусь в машину. Тони срывается с места — гравий во все стороны; покрышки — в дым.
— Снова работаешь в саду?
Пассажир, крупный малый с короткой стрижкой, передаёт мне бутылку сидра, я пью.
— Гари лучше бы работал там же, чем со стариком. Последнее время тот стал совсем чудным. Не знаю, в чём проблема. Поговорил бы ты с ним.
Если Тони когда-нибудь останется без работы, вполне может податься в гонщики. Сижу сзади, прислушиваюсь к новостям — хорошо поставленный голос рокочет что-то о праве, порядке, лучшей в мире английской полиции, о пучине анархии, в которую низвергнется страна из-за панков, рокеров, бандитов и футбольных фанатов, плюющих на власть, а также из-за лживых социалистов и профсоюзов. Мы тормозим на красный. Дискуссия на радио продолжается — теперь наркотики, матери-одиночки и ранний секс. Особо не вслушиваюсь — мне-то что? Подобная мура хороша для отца — пообщаться с телеком после работы. В среду вот встречаемся со Смайлзом, сейчас слушаю, как Тони и Билли ржут над тем, не пойти ли им к «Волкам» ведущими игроками. Загорается зелёный, а я вдруг размечтался о доме, о сладком к чаю. Тони высаживает меня, вхожу в дом, где вкусно пахнет сосисками, может, есть даже пюре.
Мы со Смайлзом сидим в привокзальном кафе, изо всех сил сдерживаем смех, сохраняем серьёзный вид. Кафе почти пустое, не то, что после школы, кода здесь полно детей, попивающих чай и кофе. Две мамаши жуют яйца с картошкой и уговаривают детей не шалить. Трое работяг у двери в промасленных спецовках тихо переговариваются, склоняясь над тарелками, оглядываются, чтобы женщины их не услышали. Одна из мамаш, поймав взгляд мужика, начинает усердно умиляться своему ребёнку. Работяга доедает кусок пирога, затем бобы. Не забывает бросать взгляды на женщину, блондинку с дурацкой завивкой, красными ногтями, в белых сандалиях, ещё и с детской коляской.
Третий день, как я работаю в саду — уже кажусь себе стройным и сильным. Прилавок заставлен пирожными, но Смайлза сейчас интересует не еда, а загадка века — как его девчонке Линде удалось забеременеть. Он подцепил её два месяца назад на какой-то вечеринке, а теперь она ждёт ребёнка и хочет решать проблему вдвоём. Смайлзу с тех пор здорово не до смеха. Впервые переспать с девчонкой — и тут же стать отцом. В этом весь Смайлз. Непруха — вот его настоящее имя. Его бутерброды всегда падают маслом вниз. Бедняга Смайлз.
— Говорила, что принимает таблетки, — он почти шепчет в пустую чашку. — Я хотел надеть резинку, но она сказала, мол, не надо.
