– Ты... это... – медленно начал Слава. – Друг! Ты бы пока подождал. Мне надо закончить разговор с человеком...
Он кивнул на меня.
– Ничего,– разрешил краснолицый новичок. – Я пока здесь посижу, с краешку. А то везде тесно, народу – тьма, ногу поставить – и то негде...
Наблюдающий за разговором атлет с угрозой засопел.
– Нет,– твердо возразил Слава. – Не надо здесь сидеть с краешку. Ты пока иди. Пообщайся там, в хате. Я,как закончу, тебя сразу позову.
– Да ладно,– простецки возразил Дима Слон. – Я мешать не буду. Или тут у вас какие-то тайны, секреты?
– Секретов нет,– Слава наморщил серую, тонкую кожу лба. – Какие могут быть в тюрьме секреты? Иди, иди. Прогуляйся, братан.
– Некуда, братан, – в тон ответил новичок. – Там толпа, все в язвах, страшно прикоснуться...
Впервые в жизни наблюдая проявление столь грандиозного хамства и нахрапистой бесцеремонности, я счел нужным помалкивать – как тогда, семь месяцев назад, в первые часы наедине с Фролом – своим самым первым сокамерником.
– Да, народу много, – осторожно произнес Слава. – А что сделаешь? Тюрьма! Пройдись по хате, подожди пять минут. Иди.
– Некуда! – грубо воскликнул обильно потеющий Дима Слон, и я понял, что он, войдя в камеру, пережил столь же мощный шок, как я – десятью минутами ранее. – Некуда! Мне бы со смотрящим перетереть... Cлава кивнул. Его глаза сузились.
– Хорошо. Я тебе устрою такую встречу. Попозже. А сейчас тебе тут быть не надо. Пойми, друг, я тебя едва знаю. Ты минуту назад зашел – и уже лезешь на мое одеяло, какие-то просьбы сразу, с кем-то перетереть... Остынь. Успокойся. Хочешь переговорить с людьми – иди в хату и переговори, познакомься, пообщайся, приди в себя...
– Я в себе,– возразил Слон с мрачной энергией.
– Конечно, в себе! – миролюбиво поправился Слава и задержал взгляд на стоптанных, серых от грязи полуботинках вновь прибывшего парняги.
Широкоплечий атлет снова издал носовой звук.
Слава Кпсс тем временем перевел взгляд с обуви Димы Слона на мои двухсотдолларовые баскеты «Рибок» – массивные, но отлично вентилируемые, натуральной кожи; яркие, как та жизнь, ради которой, собственно, они и делаются.
– Слышь, дружище, – басом произнес атлет и смерил Диму Слона взглядом,– тебе если сказали «пройдись», то ты лучше реально пройдись. Прямо сейчас.
– Базара нет! – вдруг кивнул Дима Слон, улыбнувшись и обнажив неожиданно дорогую фиксу из белого золота. – Базара нет... – медленнее и тяжелее повторил он и вышел.
Мускулистый блондин покачал головой и тоже скрылся за занавеской. Оставшись наедине со мной, Слава Кпсс сказал:
– Бывают же кретины... Значит, ты из «Лефортово»?
– Да.
– За что тебя? Статья какая?
– Мошенничество.
– А какой у тебя ущерб?
– В смысле?
– На какую сумму предъява?
– По моему эпизоду,– скромно признался я,– полтора миллиона долларов. А всего по ДЕЛУ – десять миллионов...
– Десять миллионов долларов,– тихо повторил мой собеседник, без малейших эмоций, потом задумался на мгновение и еще тише, шепотом, сообщил: – Кстати, я – смотрящий этой хаты. Положенец. Смотрю, то есть, за положением. Понимаешь, что это такое?
– Да.
– Отлично. Я сижу пятый год, и четыре из них я в этой хате – смотрящий.
Слава Кпсс вдруг изменился. Вместо тощего злодея на меня смотрел жизнелюбивый мальчишка.
– Здесь у меня все ровно,– небрежно произнес он. – Беспредела нет и не бывает. Налажен Общий Ход. Так что ты ни о чем не беспокойся. Побудь пока здесь, рядом со мной.
Я не стал возражать.
1
Очнувшись ото сна, я долго лежал с закрытыми (а вернее, с зажмуренными) глазами, не в силах заставить себя взглянуть на новую действительность.
Голове было дурно и тяжело. Теплый пот покрывал бедра, живот, бока; волосы слиплись; от неудобной позы шея затекла и теперь неприятно ныла.
Постепенно слуха достиг глухой шум сотни голосов. Изощренная брань, невеселый, каркающий тюремный смех, звяканье железной посуды, жужжание машинки для татуировок, бульканье кипящей воды, бормотание телевизора – нет, открывать глаза, вставать и внедряться в эту замысловатую, дикую круговерть я не хотел. Наоборот, первые несколько секунд нового утра прошли в надежде, что общая камера «Матросской Тишины» окажется ночным кошмаром, а истинное пробуждение вновь, как вчера и позавчера, состоится в чистеньком, уютном боксе Лефортовского изолятора...
Двухъярусная стальная конструкция из полутора десятков спальных мест по временам тяжко колыхалась – очевидно, не выдерживая тройной нагрузки. Когда кто-нибудь запрыгивал на второй уровень, металлические трубы и полосы угрожающе сотрясались. Вдруг мне стало страшно, что железная махина обвалится, и я сел в своей узкой, нечистой тюремной постели.
С высоты двух метров камера увиделась, словно ковчег; как спасательный бот, переполненный жертвами кораблекрушения. Голые люди, словно шпроты в банке, на втором ярусе лежали боком, притиснутые друг к другу,– головами к стене, ногами в проход. Меж спящими пробирались, осторожно ступая, другие – им хотелось добраться до своих вещей, до сумок, мешков, кульков и пакетов, свисающих со стен и потолка. Один тянулся к хлебной пайке, другой к куску мыла, третий к зубной щетке, пятый и десятый – к прочим предметам обихода.
Ниже, на первом ярусе, жизнь скрывалась за самодельными шторками. Весь нижний этаж разделялся на так называемые купе: в них, отгородившись от нескромных глаз вертикально натянутыми кусками простыней, обитала, как я догадался, более зажиточная публика. Лица столь же бледные, как и этажом выше, но пребывающие в постоянном вялом движении челюстей. Нижние имели хоть какую-то еду.
Спать внизу – удобнее, престижнее, и воздуха здесь больше. Это я понял еще вчера, в первый день. То, что мне предложили место для ночлега на втором этаже, никак не доказывало мой высокий статус в арестантской среде. С другой стороны, я лег хоть и наверху – зато вблизи окна, рядом с зарешеченным проемом, дарующим кислород и прохладу. По взглядам нескольких бледных, тощих соседей я понял, что занимаемый мною квадратный метр есть предел их мечтаний и предмет зависти.
Все же процесс перемещения со второго этажа на первый показался мне унизительным. Освободившись от объятий влажной рваной простыни, я поднялся, ударился головой о свисающие с потолка тряпичные емкости с имуществом, подобрался к краю пропасти – и обнаружил, что просто так слезть или спрыгнуть не смогу. Внизу подо мной колыхалась сплошная масса тел.
Узкое пространство меж двумя – вдоль боковых стен камеры – спальными конвейерами занимал длинный стол, исполненный заедино с деревянными, в железной оправе, лавками. Здесь теснились вплотную. Сидели боком, утвердясь хотя бы половиной ягодицы. Кто-то, смачно чавкая, жрал нечто непотребное, кто-то хлебал прозрачный чай, кто-то тачал ржавой иглой дичайшие, бесформенные тапочки; не менее трех групп одновременно резались самодельными картами в стос; отдельная парочка, при группе болельщиков, передвигала фигуры по шахматной доске.
– Эй,– позвал я вежливо. – Эй, слышь! Брат! Это! Типа! Я спрыгну!
Два или три десятка полудиких нездоровых глаз вопросительно сверкнули снизу. Белки у одних – желтые, яркие, у других – красные, мутные; радужки же разноцветные – голубые, серые, зеленые – славянские, лиловые и коричневые – азиатские, угольно-черные – кавказские.
– Слышь! – настойчивее обозначился я. – Дайте слезть! Наконец один сместился вправо, двое других – влево.
Обнажилась часть скамьи, величиной с половину блюдца. Изловчившись, я аккуратно спрыгнул.
Из множества направленных на меня взглядов выделился самый внимательный.
– Очнулся? – спросил Слава Кпсс.
– Точно. С добрым утром.
– Взаимно.
Совсем молодой парень Слава Кпсс выглядел, как шахтер Стаханов, только что вернувшийся из забоя; как летчик Чкалов, перелетевший через полюс; как космонавт Гагарин, упавший с орбиты. Как смертельно уставший, шатающийся от переутомления человек. Вид его был таков, словно он держится исключительно силой воли и вот-вот рухнет на руки верных друзей и единомышленников.
– Как самочувствие? – осведомился Слава.
– Нормально.
– Ждем тебя обедать.
– Как «обедать»? – удивился я. – А который час? Сколько я проспал?
– Понятия не имею,– откровенно сказал Слава Кпсс. – Давай, умывайся – и к нам...
Обочь, справа и слева от узкого бесцветного лица моего собеседника в белесо-коричневом табачном смраде возникли еще две физиономии – молодые, серьезные, здоровые и неглупые.
– Свой баул не ищи. Он здесь. По щербатым кафелинам пола ко мне двинули мою сумку – вместительную, как салон престижного лимузина. Я рванул застежку; улыбнулся, учуяв запах апельсинов – запах дома, семьи, аромат тех, кто меня помнит, – извлек все, что нужно и отправился совершать утренний туалет.
