– Свой баул не ищи. Он здесь. По щербатым кафелинам пола ко мне двинули мою сумку – вместительную, как салон престижного лимузина. Я рванул застежку; улыбнулся, учуяв запах апельсинов – запах дома, семьи, аромат тех, кто меня помнит, – извлек все, что нужно и отправился совершать утренний туалет.
В очереди к умывальнику маялось семь человек. Еще пятеро желали проделать отлив. Я вежливо занял очередь и туда, и туда.
Я достал сигареты и закурил, но вокруг тут же раздался десяток тихих, полных надежды голосов:
– Покурим?..
Пришлось раздать всю пачку. Меня тут же пропустили без очереди. Озадаченный, я зашел за штору, поспешно излил в сортирную дыру накопившуюся жидкость, затем встал к умывальнику, обжег лицо холодной водой, выполоскал зубы.
Интересно, а что теперь? Чем я буду заниматься весь день – до того момента, когда опять смогу лечь, закрыть глаза и спрятаться от кошмара?
На обратном пути от умывальника мне преградил путь улыбчивый атлет, находившийся вчера возле Славы Кпсс. Запястья улыбчивого были изуродованы синяками и шрамами. Он представился:
– Я Джонни. Дорожник.
– Ага,– ответил я.
– Иди сюда. Расталкивая толпу – иногда бесцеремонно, иногда с вежливым восклицанием,– Джонни очень ловко обогнал меня, откинул занавеску и жестом пригласил за собой. Я нагнулся и влез. Внутри берлоги царили порядок и уют. Горела лампа под самодельным проволочным абажуром. На аккуратно застеленной койке сидел, по-турецки сложив ноги, Слава Кпсс.
Джонни запросто устроился рядом. Кивнув на меня, он сказал:
– Стесняется.
– Это ничего. Это ненадолго. Белесый, словно подземный гриб, тюремный сиделец подмигнул мне с ярким живым озорством.
– Ты как раз к обеду,– пригласил он. Вдруг мой нос уловил сильный аромат жареного.
Я задрожал.
Горячего мяса я не ел ровно столько же времени, сколько пребывал за решеткой. Восемь месяцев. С августа 1996-го по апрель 1997-го.
– Сколько я проспал?
– Какая разница? – философски ответил Джонни, опять раздвинув полные губы в улыбке.
– И все-таки?
– Ты зашел вчера после обеда. Проснулся – сегодня, тоже после обеда. Получается где-то двадцать часов.
Мне стало стыдно.
– Щетку, мыло, бритву – завяжи в отдельный пакет и здесь повесь,– простым голосом посоветовал Джонни. – В бауле их не держи. Это неудобно.
– И вообще, расслабься, – призвал меня Слава Кпсс. – Ты – среди своих. Давай, колбасу кушай...
Я вспомнил Толстяка, человека из прошлого, и засмеялся.
– Вот! – улыбнулся Слава. – Больше жизни, братан! Успокойся! Ты – в тюрьме! В Общей Хате! Все плохое, что могло с тобой произойти, уже произошло! Давай! С Богом!
Колбаса, жареная с луком, на сливочном масле, показалась мне изысканнейшим яством из всех известных в подлунном мире. Я проглотил три обжигающих куска, почти не жуя, заел хлебом и майонезом – и ощутил прилив сил.
Мы торопливо отобедали, отправляя в быстрые, наполненный слюной рты кусочки горячей, соленой колбасы, поспешно жуя, смакуя, глотая, всасывая соки, осаживая хлебушком; догнались крепким чаем с карамельной конфетой, потом закурили.
– А теперь,– произнес Слава заплетающимся языком,– можно и о серьезном поговорить. Не возражаешь?
Я пожал плечами.
Джонни спрыгнул с койки и вышел в проход, аккуратно задвинув за собой самодельную занавеску. Через миг потолок нашего купе поколебался – улыбчивый паренек устроился спать,– там же, где полчаса назад проснулся я. Тем временем Слава Кпсс зажег новую сигарету и вздохнул.
– Я много говорить не люблю. И не умею. Да это сейчас и не нужно. Ты сам все понимаешь. И видишь. Тюрьма. Теснота. Люди умирают. Менингит, желтуха, «тубик» – повсюду. Сто тридцать семь нас!.. Из них сто двадцать – нищие доходяги, наркоманы, бомжи, черти всякие, уроды, дебилы есть – сейчас их трое – в общем, контингент самый левый. Копейки ржавой нет. С ума сходим. Спрошу прямо: чем сможешь помочь?
– Деньгами,– твердо сказал я.
– Отлично,– кивнул мой собеседник. – Адвокат у тебя есть?
– Нет.
Слава крепко удивился.
– Как же ты без адвоката?
– На настоящего – денег нет, а бесплатный – мне не нужен.
– А говоришь, деньги есть...
– На адвоката – нет. Но в семье – кое-что осталось. Я решил так: пусть лучше деньги будут в кармане у жены, чем в кармане у адвоката...
– Благородно! – оценил Слава. – Сам понимаешь, я прошу не для себя. Лично у меня – всего в достатке. Я четыре года сижу – я все наладил. Чай с сахаром, сигареты с фильтром и так далее. Я прошу – для Общего!
Всякой копейке будем рады, братан! Видел, что за публика сидит? Один из десяти раз в три месяца принесет пятьдесят рублей – вот и вся наличность... Как с такими людьми наладить Общий Ход?
– Эти вещи,– степенно вставил я,– мне объяснять не надо. Ты так говоришь, как будто я вчера заехал...
Слава Кпсс улыбнулся.
– А когда же ты заехал?
– Я сижу девятый месяц!
– Ты сидел – в «Лефортово»,– снисходительно растолковал бледнолицый смотрящий. – Там нет Общего Хода. Разве это тюрьма? Реальная тюрьма – вот она! – Слава обвел рукой пространство берлоги, затянутое со всех сторон туго натянутой тканью. – Тут арестанты смогут выжить, только если организуют взаимопомощь. Если каждый будет сам за себя – менты всех раздавят. Будем ходить строем. И хором кричать: «Доброе утро, гражданин начальник!». Как будто мы не в «Матросской Тишине», а на острове Огненный. Слыхал про такой?
– Естественно.
– И хорошо,– вдруг Слава нахмурился. – Я о чем, вообще, говорил?
– Об Общем Ходе.
– Нет. О деньгах. Короче говоря, если у тебя есть возможность помочь, уделить хотя бы рублей пятьсот, то все остальное мы сами сделаем. Напиши письмо, отдай мне. Есть люди – они вынесут твою записку на волю. Другие люди доставят до места, вручат в руки, прямо твоим родственникам – жене, сестре, брату. Заберут у них любой груз и затянут сюда, и отдадут уже в твои руки. Все налажено, братан!
– Так и сделаем,– кивнул я. – Двести долларов для первого раза нормально?
Слава Кпсс солидно прикрыл веки.
– Идеально! Только доллары – не надо. Эту же сумму – всю в рублях, в бумажках по пятьдесят...
– Легко.
– А ты, я вижу, не очень бережливый.
– Я имел в месяц по пять тысяч долларов дохода.
– Сколько?! – вскричал, округлив глаза, Слава.
– Пять тысяч...
Цифру я занизил ровно в десять раз, чтобы не смущать наивного парня.
Вдруг голоса за занавеской, дотоле скупо булькающие, стали громче. Послышались возмущенные возгласы. Лицо Славы сделалось озабоченным.
– Ногу отдавил! – донеслось от стола. – Куда лезешь?
– Пройти дайте! – прогудела в ответ чья-то мощная глотка. – Подвинься, ну!
– А толкаться не надо!
Слава сделал движение, чтобы выйти из «купе», но в щель между занавесками уже вдвинулось мясистое лицо. Я узнал Слона – того, кто зашел в камеру вчера, сразу вслед за мной.
– Часик добрый! – недружелюбно произнес он, быстро оглядев нас двоих и все убранство берлоги; взгляд задержался на мисках с остатками пиршества. – Можно? Есть разговор...
– Заходи,– пригласил Слава, за секунду вновь превратившись из жизнерадостного юноши в переутомленного, искореженного арестанта. – У нас секретов не бывает... Что за проблема?
Крупный, сильно пахнущий организм засопел, тяжело опустился на койку и громко воскликнул:
– Поблем нет! Есть чисто непонятное...
– Просьба,– вежливо перебил Слава Кпсс,– не говори так громко. В хате сто тридцать человек, если все будем кричать – с ума сойдем, сразу...
– Без базара,– кивнул Слон, обтирая нижним краем собственной исподней майки мокрый бугристый лоб.
Жирные плечи громогласного новосела украшали замысловатые татуировки,– не тюремные, а исполненные в тату-салоне кельтские орнаменты.
– Так что за непонятное?
– Ты ведь смотрящий, я угадал? – спросил потеющий Слон.
– Можно и так сказать,– с достоинством ответил Слава Кпсс.
– Смотри,– развязно начал Слон, вновь повышая громкость. – Я вчера зашел в эту хату – и до сих пор мне негде спать. Даже присесть не могу. Поссать – и то проблема. Везде битком, толпа, черти, вши. А я – бродяга по жизни с детства! На хлеб добываю преступным путем! Из братвы, из достойных пацанов, по воле многих знаю! С кунцевскими работал плотно, и с таганскими, и с ореховскими! Теперь попал сюда – а мне тут вообще жизни нет. Конкретно говорю, подбери мне, Бога ради, местечко, хоть пару часиков поспать!
– Да, народу много, – тихо согласился Слава. – Но где спать – ты себе как-нибудь сам придумай. Я тебе место указать не могу. Место можно указать только гаду. Это ты должен знать, раз по воле с братвой общался.
– Негде! – истеричным баритоном возразил Слон. – Негде спать! Даже сесть негде! Пятнадцать часов на ногах стою, падаю уже!
Слава вздохнул.
– Сто тридцать человек нашли, где спать, и ты найди.
