– Нож?
– Да нет, духа. Ну, сначала нож, потом духа. Почему Защитник ко мне за советом-то шел – ему нужно этого духа переправить обратно на Энгульсей, чтоб заговор, заговор снять. Уу, вон и Ушкуй с Живорадом.
Хельги повернулся к горам (скорее, холмам). Перед ними и впрямь можно было при наличии живого воображения угадать двоих на лыжах, отталкивавшихся копьями и тащивших за собой что-то большое.
– Погоди, как он тебе духа-то показал?
– Обыкновенно. Строится палатка из свежих шкур олених, шаманы день-два постятся, потом под ночь с бубнами и дудками входят в нее, вместе поют, камлают, и духи являются. При Защитнике Выдр два духа. Первый – это Бергтун, только его медведь, медведь подрал еще хуже, чем меня, а так и одежа Бергтунова, и голос. Второй дух у него с бздырью…
– Выдра?
– Что ж в выдре, выдре-то за бзжырь? Нет, это черный котенок, с желтыми ушами, и клыки, как два ножа.
– А его ты тоже видел?
– Да как сейчас тебя!
Хельги пришла в голову замечательная придумка на предмет проверки, насколько все разговоры о духах соответствуют чему-то хоть, может, и неощутимому, но доподлинному. Он спросил:
– А этого духа ты встретил до того, как Защитник рассказал, как он должен выглядеть?
– И да, и нет. Когда два сильных шамана камлают, вокруг палатки столько духов собирается, ее аж трясом, трясом трясет. Он мне в их толпе показал этого котенка.
Хельги разочарованно вздохнул – задумка не разрешила вопрос однозначно. Он решил собрать дополнительные сведения о мире духов, пока Ушкуй и Живорад не дотащили до лагеря… то, что они тащили:
– А твой дух какой, и как ты его встретил?
– Собака белая, большая, чье имя нельзя называть.
– Так тебе богиня покровительствует?
– Выходит, да. Пожалела она меня. Короче, зимовка после бунта, зимовка была тяжелая. Корабельный пес, Саур, умел находить тюленьи лунки во льду, и Раудар мог охотиться с ним на тюленей. С бунтовщиками пес охотиться наотрез отказывался, да и знахарь им был нужен, так что нас скоро освободили. Тюленей на всех не хватало, еду из запаянных оловянных мисок мы уже старались не есть, и голод пришел. Потом ледяное поле стало трещать, лед на дыбы поднимался, поднимался, и одной ночью корабль раздавил. Раудар придумал из обломков сани сделать, в них покласть, что мы успели на лед снести, и идти на юг. Так бунт и кончился, только на юг путь слишком долгий оказался. Мы на запад приняли с перебором, мимо земли прошли, в залив. Многие еще меня не слушали, спали в шерстяном белье, не раздеваясь, а на холоде твой первый враг…
– Сырость, – ответ был очевиден для Хельги.
– Кашлять, кашлять начали, – с видимой болью на исполосованном шрамами от медвежьих когтей лице продолжил одноглазый знахарь. – Отставать от саней, и падать. Один за другим, один за другим…
– Так как же ты Собаку-то встретил? – ярл опасался, что шаман заплачет.
– Когда остались только мы вдвоем с Раударом, сани пришлось бросить. Тюлени кончились, Саур так ослабел, что мы его вдвоем на волокуше тянули вместе со спальниками, копьями, и сменой одежды. Потом я упал. Лежу, лежу в снегу, вдруг так хорошо, тепло стало, и я чувствую, кто-то меня по лицу гладит. Открываю глаза, а это дева в шапке из белого меха, в белой шубке, глаза синие, слегка раскосые, говорит: «Нечего в снегу валяться-то, вставай, помощь близко!» Закрываю глаза, чтобы силы собрать. Нет, нет сил. Снова мне кто-то лицо трогает. Открываю глаза, а это белая собака меня лижет, а глаза те же – синие, чуть раскосые. Собрал я последнюю мочь, встал, рядом волокуша, Раудар лежит, Саур, а у окоема охотник как раз на собаках едет, Мерзлые Сопли его зовут по-нашему. Я ему замахал, замахал. Охотник меня увидел, подобрал нас, отвез в деревню. А не встань я, все трое бы там и сдохли.
– Да, непростое дело, – Хельги задумался о том, почему важность белой собаки оказалась чуть ли не единственной общей чертой воззрений на божественное по эту и по ту сторону моря.
Живорад и Ушкуй тем временем приблизились к берегу реки и костру достаточно, чтобы можно было разглядеть их добычу. Туша, привязанная к двум жердинам, чтоб было сподручнее тащить по снегу, чем-то напоминала волчью, но была не по-волчьи большой и длинной, размером скорее с небольшую лошадь, вроде кромсхавнских. Хельги попытался вспомнить, как они назывались – если конь зовется понь, значит, его подруга-кобыла будет побы́ла?
– Кром, что это? – Фракки пошел навстречу ушкуйникам, чтобы получше разглядеть пугающе крупную дохлость.
– Я его назвал в честь тестя. Череп и шкуру ему привезу. Лютый волк. Питается, видимо, лыжниками, да и саночниками, чаятельно, не брезгует. Такие зубы, – Ушкуй раздвинул длинные утыканные зубищами челюсти тупым концом своего копья. – Видели? Вот они как раз нужны, чтобы грызть лыжи и полозья саней. Как он увидел нас с Живорадом, так без малейших сомнений и урядил нами питаться.
– Как вы его завалили-то? – без тени сомнения в рассуждениях Ушкуя, Фракки прошел вдоль жердин, измеряя длину лютого волка в шагах – три, примерно сажень.
– На копья, как медведя на рогатину, – похвастался верный товарищ шкипера.
– А когда лютый волк по копью на него полез, Живорад ему кулаком в морду засветил, да так, что волчара замертво упал, – закончил Ушкуй, тем же тупым концом копья показывая на сломанный клык в пасти зверя.
Защитник Выдр, закончив потрошить налима и пристраивать его на плоском камне подле кизячных углей, что-то спросил у Виктрида. У ног шаманов, обсохшая выдра упоенно пожирала рыбьи потроха. Знахарь-шаман довольно пространно ответил, его собеседник кивнул, явно довольный сказанным.
– О чем вы? – полюбопытствовала Аса, наконец отвлекшись от обучения Ксамехеле танскому (Хельги по крайней мере хотелось верить, что это было то, чем они занимались).
– Шаман с северо-запада спросил, о чем рассказывал Ушкуй, я сказал, что о силе и доблести, силе и доблести добытого им зверя, и что он взял его жизнь только чтобы спасти свою. Он сильно заботится, чтоб правильные обычаи соблюдались. Как меня встретил, все допытывался, не ели ли мы мяса наших товарищей.
Хельги с Асой посмотрели на Виктрида, как будто тот превратился, например, в полутораухого одноглазого жилистого варульва. Знахарь сделал успокоительное движение руками, добавляя:
– Мы еще в начале похода к земле определили, что лучше все вместе сдохнем, чем запретного мяса отведаем – нарочно, чтоб не быть, не быть, как энгульсейские мореходы из танских хулительных рассказов.
– Так что ж он до тебя стал докапываться-то? – ярл малость успокоился, только для того, чтобы снова быть выведенным из равновесия последовавшим объяснением:
– На Йоарровом кнорре, вроде, они на беду и кончили тем, что друг друга съели.
В голове у Хельги пронеслось видение двух энгульсейских мореходов, одновременно принимающихся поедать друг друга, начиная с грязных ног, и продолжающих поедание, пока ни от того, ни от другого не остается ничего. Он потряс головой:
– Кром… Вернемся в Йорвик, это ты Адальфлейд сам рассказывай!
– Я – обратно, обратно в Энгульсей? Нет, судьба мне здесь определила быть. Лет через пять, если б можно было… Можно б в гости съездить, матери внуков показать, а так, нет. Потом, к чему государыне-хранительнице это знать? Сгинули, и сгинули. Отрава в тех оловянных плошках, видно, не того, не того волка в них кормила, – Виктрид мотнул головой в сторону Аксуды.
Аса кивнула:
– Верно, только при чем здесь волк?
– Да тут Аксуда про волков притчу рассказывал, – Хельги вдруг сообразил, что так и не получил ответа на свой вопрос. – Виктрид, а навоз-то все-таки откуда?
– Может, этот самый лютый волк, что-то его не по поре так на север занесло… Лютый волк, или родня его, спугнул небольшое, голов на десять тысяч, стадо местных туров – на одном из языков шести племен длинных домов их зовут «текрияки.» А навалить, навалить текрияки могут…
– Погоди… так как притча связана с кучей?
– Да никак. Ошибка перевода?
Угли, собранные в жалкую кучку на железной решетке под медным раструбом вытяжки, начали подергиваться золой. У огонька в кузнице сидели трое, не вполне успешно пытаясь согреться – дрова, как и все другие припасы, были на исходе, а зима оказалась в состоянии на прощание принести промозглый холод даже на Килее.
– Может не сработать, – сказал Торфи.
Горм отхлебнул из кружки. Пиво было откровенно дрянное, на слабой браге из солода с по сусекам скребенной смеси остатков ячменя, проса, и ржи, с добавленными в него приправами, почти успешно скрывавшими привкусы плесени, спорыньи и чего-то на грани ощутимого, но еще мерзее, напоминавшего о крысах. Того хуже, это претительное пойло могло вполне оказаться последним пивом в его жизни. Старший Хёрдакнутссон неохотно согласился:
