открывает двери вестибюля, тут же отпрыгивая на несколько метров, чтобы не быть сбитым толпой, хлынувшей внутрь. Я помню, как я со своими братьями стою на эскалаторе, а по соседней, только что включившейся ленте сверху вниз бежит мент со свежим фингалом под глазом. Он придерживает рукой фуражку, так и норовившую слететь с макушки и остаться трофеем толпы (готовой, впрочем, растерзать этот трофей на кусочки).
Тоннель наполняется свистом и оскорбительными криками, в бегущего летят пустые пачки сигарет и прочая хрень из карманов. Всё те же кричалки, куплеты и хлопки в ладоши над головой, руки, раскинутые к потолку. Словно мы всё ещё прыгаем со сцены в зрительный зал. Толпа изрисовывает станцию, вагоны подошедшего поезда и стихает, лишь рассосавшись по станциям ветки метро, перечёркивающей город по диагонали.
Мы с Вано, Захой и Грачом выходим на какой-то центральной станции и хотим покурить прямо на скамейке одного из дворов, но потом как-то стремаемся. Грач кому-то набирает, и мы едем на каком-то троллейбусе, выходим на какой-то остановке у какой-то высокой стены из красного кирпича. Ослепительный летний день. Я наконец протрезвел, устал, но совершенно не готов обрывать прошедшую ночь сном..
* * *
Важен был момент. Эмоции. Впечатления. Казалось, жизнь закончится, если вечер пройдёт скучно. Если ты пропустишь вечеринку. Если не решишься на очередное безумство. Наверное, этим и отличается зрелость. Зрелый человек не просто знает, что этот солнечный день не последний, а очередной, что было и будет ещё много пятниц, много майских праздников, новогодних ночей, разговоров по душам, любовниц, друзей, рассветов, закатов, поездок, расставаний и встреч. Зрелый человек пресытился многообразием, стал воспринимать его как череду чего-то однообразного, стремительно сменяющего друг друга и лишённого всякой прелести.
Годы идут. Всё теряет ценность. В молодости ценны впечатления и безразличны материальные блага. В зрелости ценны материальные блага и безразличны впечатления. В старости безразличны впечатления и материальные блага, ценно лишь здоровье и время, о которых ты раньше совершенно не думал.
Я помню эту жажду к новому опыту. Помню, как щемило сердце от досады об упущенной возможности его пережить. А теперь жаждешь лишь вещь, подтверждающую твой статус, и щемит в груди лишь от досадной невозможности её приобрести. И скука. Какая же скука между моментом приобретения, радостью от него и вожделением к новой вещи…
Высокая стена из красного кирпича оказалась стеной старого, ещё дореволюционного хлебного завода, переделанного под офисы, магазинчики, фотостудии, кафе, ночные клубы и прочие модные пространства. Над головой – индустриальное небо, испещрённое проводами и старыми, давно уже не функционирующими трубами. Высокие и низкие здания либо совсем глухие, либо с окнами в пол. Яркие плакаты, немногочисленные прохожие очень холёной наружности.
Я плохо соображал, что происходит, Грач нас куда-то вёл, сворачивая за одинаковые рыжие обтёсанные временем углы. Мы раз десять завернули за однотипные кирпичные постройки, нырнули в слегка приотворённые чугунные ворота, вынырнули в зеркальное отображение того, что осталось по ту сторону, огляделись в попытках найти источник громыхавшей откуда-то музыки, но, так и не найдя, поплелись за Грачом, бодро подскочившим к большой деревянной двери, издалека казавшейся закрытой. В нос ударил запах старья и стройки, несколько пар ног в однотипных спортивных кроссовках протоптали парочку пролётов пыльной бетонной лестницы (кроссы стали серыми), прошли по длинному, плохо освещённому коридору с серыми голыми стенами и остановились у чёрной металлической двери, за которой скрывался источник орущей музыки.
Пространство ударило в глаза ярким светом, в нос – запахом перегара, а в уши – криком вокалиста, который, по всей видимости, вещал из преисподней. В большой комнате с кирпичными стенами (внутренность здания ничем не отличалась от наружности, только белые лампы светили ярче самого солнца) толпился народ, чьи многочисленные голоса явно переходили на крик, так или иначе тонувший в гитарном переборе мелодичного соло, сменившего дикий вопль. Мы ошалело встали в дверном проёме, уставившись на спину удаляющегося Грача, который знал присутствующих, со многими здоровался; вернувшись, провёл нас в центр залы и начал представлять всем подряд, сам знакомиться с теми, с кем не был знаком.
Место оказалось тату-салоном, которым владеют два друга Дениса. Друга. Грачу было свойственно в равной степени как кидаться из крайности в крайность, так и брататься с каждым новым человеком в его жизни. Он легко открещивался от людей, если вдруг пошёл какой-то разлад, и долго отходил от конфликта. Он мог пропасть на месяцы, как-то раз пропадал даже на год, общаясь только с Родей, благодаря которому всякий раз и возвращался. Родя лишь разводил руками: «Ну вы же знаете Гусева, пацаны». Все его и правда знали.
Было время, когда Грач сблизился с Захой, начал гонять с ним на выезды с его околофутбольной командой, потом как-то вышел на старших фанатов, на Заху забил и гонял с ними. Компания та распалась после того, как основного заводилу посадили на четыре года по 282, и уже через несколько месяцев Грач сблизился с чеченцами и армянами из своего техникума, (на который он благополучно забил спустя три года обучения).
Пацаны это сближение осуждали – зачастую открыто (кажется, размолвка тогда и вылилась в год, когда он с пацанами совсем общался). Потом Грач вернулся в тусовку и сблизился с Саней. Саня как-то ему доверился, даже ввёл его в свои мутки, и Грач вроде бы был вполне надёжным партнёром, пока на него не нашла очередная затяжная депрессия и он снова не начал сливаться.
Я же познакомился с тем Денисом Гусевым, который был на ЗОЖе, каждый день ходил на турники, бегал перед сном и, как выяснилось, тусовался с тремя рослыми бородатыми типами, забитыми с головы до пят. Не то чтобы мы были против бороды или татуировок, скорее слегка опешили от компании, в которой оказались: пирсингованные девчачьи лица, цветные волосы, татухи, неформальная одежда, тяжёлый рок, который на этой тусе явно был привычным фоном. В общем, всё это было довольно неожиданно, но интересно.
– Ну что, Дэнчик, решился? – спросил один из бородачей, хлопнув по спине невысокого, но окрепшего за месяцы своих тренировок Грача (кажется, стало понятно, на кого тот ровнялся в своём рвении накачаться).
Мы озадаченно посмотрели на Дениса.
– Страхово, пацаны. И я бухал.
– Да пофиг, мы половину рисунков делали под синькой. Это всё гонево. Сливаешься?
– Да не-е-ет, – Дэн неуверенно посмотрел на нас.
Мы пожали плечами.
– Да вы не стесняйтесь, наливайте себе вискарика. Мы тут надолго зависнем, верно ведь, Дэн? – бородач вновь ехидно обратился к Грачу, словно намекая на то, что перед всеми пацанами давать заднюю – вообще не вариант.
– Ну да… –протянул Грач. – Да по**й, давайте! – и смело запрыгнул
