— Щупловат,— отметила Мэри, когда Скиннер снял трусы «Кельвин Кляйн».— Я думала, покрупнее будет.
Вот бесстыжая ведьма!
— В следующий раз приду с резиновой насадкой,— буркнул он.
Мэри раздвинула ноги и, отвалив несколько слоев обвисшей кожи, откопала половые органы.
— У меня кремов для смазки нет,— сообщила она.— Соплями смажешь.
Скиннер приблизился к кровати. Костлявые пальцы Мэри удерживали на весу жировые пласты, из-под которых торчали неожиданно тощие бедра. Коленные кости, казалось, вот-вот прорвут пергаментную кожу. Лобок, как ни удивительно, был покрыт густыми черными кудряшками без намека на седину. Кожа вокруг влагалища гневно краснела — очевидно, из-за инфекции,— и вся промежность походила на мертвого инопланетного зародыша.
Скиннер с невольным трепетом подумал о бессчетных годах мучительного воздержания, прошелестевших над этой голодной вагиной под тиканье неугомонных биологических часов, и заглянул старухе в лицо. Мэри игриво подмигнула в ответ — словно бледная тень ушедшей молодости проступила сквозь дряхлые черты, сделав их еще гаже и гротескнее. Скиннер влез на кровать. Колени продавили ветхий матрас, потревожили разложенные под ведьмой памперсы. В воздух поднялся поганый запах старого кала.
Скиннер мысленно порадовался кокаиновой блокаде: ноздри его онемели и почти не регистрировали вони. Он шумно потянул носом, сгоняя сопли в рот, и отхаркнул на ладонь зеленую слизь с белыми разводами. Густовато. Он добавил еще слюны и, едва удерживая рвоту, с размаху шмякнул приготовленный коктейль на старухин лобок.
— Втирай как следует!— скомандовала Мэри.
Скиннер принялся размазывать липкие сопли по половым губам, проникая пальцами все глубже и глубже. Откуда ни возьмись выпростался чудовищный рыхлый клитор размером с мальчиковый член. Ведьма захрипела от удовольствия. Скиннер продолжал массаж — и через несколько секунд услышал сдавленный приказ:
— Вставляй… вставляй же!
Он был настолько увлечен разжиганием старухиного огня, что совсем позабыл о себе. А между тем член его вскочил и так напрягся, что аж звенел, невзирая на принятые давеча полграмма кокаина. На периферии сознания мелькнула очередная теория, объясняющая и оправдывающая пьянство: людям, чье либидо от природы гипертрофировано, приходится постоянно глушить похоть алкоголем, чтобы избегать ситуаций вроде этой… Намазав остатки соплей на головку члена, Скиннер трепетно и аккуратно вошел в ерзающую от нетерпения ведьму.
— Столько лет… уж, наверное, все заросло,— сипло бормотала Мэри, словно читая его мысли.
Скиннеру пришлось изрядно попотеть, чтобы добуриться до оргазма, погребенного под многолетними пластами жира.
Ни фига себе работка! Да за такое мне полагаются выигрышные номера лотереи плюс результаты скачек на два года вперед!
Пару раз ему казалось, что старуха вот-вот кончит, но момент ускользал, и Скиннера уже начал доставать мерзкий идиотизм ситуации. Стрелки стоящего на тумбочке будильника переползли с семи двадцати на семь сорок. Потные складки старческого живота шлепали его по бедрам, растертый пах горел, и на память упорно приходил знаменитый девиз литских ловеласов: выносливость.
Наконец Мэри длинно завыла, как волчица на луну, и судорожно впилась Скиннеру в задницу костлявыми пальцами.
Скиннер, так и не кончив, вызволил член и слез с кровати. Он поспешно собрал свою одежду и, держа ее на отлете, удалился в туалет, стараясь не глядеть на собственные гениталии, чтобы не сблевать. В тесной душевой кабинке на стене висел шнурок — аварийный вызов вахтера. Мыла в мыльнице не было; оно обнаружилось на полочке над ванной. Скиннер подумал, что Мэри принадлежала к тому поколению, что не признавало душа, а предпочитало раз в неделю забираться в ванну и вымачивать тело в собственных экскрементах. Вода была еле теплой. Под ногами вились цветные ленты вонючей гадости, танцуя вокруг сливного отверстия.
Скиннер вытерся, оделся и вышел в гостиную. Мэри не подавала признаков жизни: очевидно, ей требовалось время, чтобы навертеть на себя многочисленные тряпки. На секунду ему сделалось страшно — а вдруг он ее затрахал до смерти? Вполне возможно, при его-то разрушительных талантах. Но вот из коридора донеслись скрипучие шаги; Мэри вошла в комнату и повалилась в кресло. Лицо колдуньи озарила широчайшая улыбка, сгладив морщины не хуже пластической операции.
— А теперь к делу,— сказала она.— В чем твоя беда?
Скиннеру было трудно и неловко посвящать постороннюю старуху в подробности невероятной истории, но только что пережитое совместное потрясение, как ни странно, облегчило его задачу.
Мэри слушала его внимательно, ни разу не перебив. Выговорившись, Скиннер почувствовал себя легче, словно выстирал грязную душу.
Колдуния, по-видимому, уяснила суть дела.
— Намерения, сынок — или желания, назови как хочешь,— дьявольски сильная вещь! Намерения превращаются в проклятия, в порчу… Ты действительно наложил проклятие на бедного юношу.
Скиннер воспринял эту новость как должное: лишь подтверждение того знания, с которым он жил уже много месяцев.
— Но откуда у меня такая власть? И почему именно Кибби? Мало ли кому я желал зла! И ничего, все живы-здоровы!— Скиннер ковырял заусенцы, думая о Басби.
Мэри медленно кивнула, и в воздухе сгустилась прохлада. Скиннер содрогнулся, впервые осознав, что от старухи и впрямь исходит мистическая сила.
— Дело либо в сути твоего желания, либо в человеке, на которого оно направлено. Что значит для тебя это проклятие? Что значит для тебя этот юноша?
Пустое…
Скиннер покачал головой и поднялся.
— Спасибо за науку, мамаша,— ответил он, истекая сарказмом.— Мне и в голову не приходило подумать об этих вопросах.
Мэри склонила голову набок и прокаркала:
— Чем больше в твоей жизни тумана, тем сильнее твоя злость, тем скорее ты причинишь людям вред.
— Кибби…— начал Скиннер.
И вдруг под сердцем у него ворохнулась темная правда, невыразимая в словах. Он понял, что знает разгадку, но никогда не сумеет вытащить ее на свет из полумрака подсознания.
Я помню… Помню того мужика, что всегда смотрел, как мы гоняли мяч в парке «Инверлит». Стоял в сторонке и смотрел. И никогда не приближался. Только однажды подошел и сказал: «Хороший удар, сынок». Он был…
— Я боюсь за тебя!— неожиданно воскликнула старуха.— Боюсь, с тобой беда случится…
Она рванулась и быстрым движением ухватила его за запястье.
У Скиннера ёкнуло в груди: колдунья обладала отличными рефлексами и звериной хваткой. Взяв себя в руки, он вырвался из костлявой клешни.
— Бояться надо не за меня. А за парня, которого я проклял.
— Боюсь за тебя…— повторила ведьма.
Скиннер фыркнул и вышел прочь. На душе у него было неспокойно, и мысль о стаканчике виски казалась весьма уместной.
Выпив полбутылки, он отважился на задачу, прежде непосильную: затащить свое массивное тулово по раздвижной лестнице на чердак. Атрофировавшиеся мышцы рук и ног горели, как раскаленные угли; алюминиевые ступеньки скрипели и визжали под гнетом жирной туши; сиплое дыхание клокотало в легких, заставляя сердце выплясывать дикий канкан. Был момент, когда он почувствовал дурноту и чуть не сверзился вниз. Наконец, преодолев последнюю ступеньку, Кибби оказался на старом добром чердаке, пьяный от виски и адреналина. Это было восхитительное чувство: словно прорвалась липкая мембрана, отделяющая душную темницу от большого и свежего мира. Кое-как отдышавшись, он нащупал выключатель. Неоновая колба проморгалась и озарила игрушечный город, опоясанный железной дорогой.
Инженерная красота и завершенность макета потрясли Кибби. Он стоял, затаив дыхание, заключенный в грузную, дурно работающую мясную машину собственного тела,— и любовался грандиозным и бесполезным творением.
Что это? Зачем? И это все, что я создал за свою гребаную жизнь? Единственный след, который останется после моей смерти! Чертова игрушка!
На работу я уже не устроюсь.
Девушки у меня никогда не будет. Никто меня не полюбит.
Дурацкая игрушка — все, что у меня есть.
Но этого мало!
— ЭТОГО МАЛО!— заорал он с надрывом. Эхо заметалось по темным закоулкам чердака. Казалось, кричит не человек, а обожженная и измученная душа.
Холмы из папье-маше, которые смастерил отец; домики, которые построили они вместе; рельсы, любовно проложенные вокруг холмов; игрушечные поезда и вагоны — все это смотрело на него в пустой презрительной тишине.
— ХЛАМ! ПУСТАЯ ДРЯНЬ!
Раскинув руки, Кибби Годзиллой набежал на игрушечный город и принялся его крушить, корежить, рвать и топтать с исступленным остервенением, непонятно откуда черпая силы. Он давил картонные дома, как пустые скорлупки, превращал в лохмотья холмы из папье-маше, гнул и ломал рельсы, расшвыривал по чердаку вагоны и паровозики, беснуясь в лучших традициях голливудских монстров.
