Не то чтобы она была однозначной блядью и мечтала как можно быстрее учинить перепих с НАЧАЛЬНИКАМИ. Просто отсутствие сексуального интереса с нашей стороны было таким однозначным, что становилось обидным. Это шло вразрез с её представлениями о собственных возможностях. Тем более что всё обычно начиналось стандартно для таких отношений. Все эти приглашения на чашечку водки в кабак, все наши «чтотыделаешьсегоднявечером». Даже то первое собеседование, когда наши взгляды сами собой сползали с её лица ниже и ниже по телу — всё это соответствовало поведенческим стереотипам начальников, собирающихся устроить средней примитивности секс с секретаршей. Но как раз после этого и начинались эти самые камни, баррикады, барьеры: продолжать мы почему-то не могли. Что-то нам мешало, какой-то долбаный скрытый комплекс — наверное, комплекс не втянувшихся молодых начальников. Или комплекс ложной непохожести, я не знаю.
— …Боже мой! Мы должны это оставить на память! — восторженно выдохнул я.
— Мать твою! — вторил Чикатило. — Вы посмотрите на этого Ваню! Он фиксировал все даты, вы представляете?! Этот мудак записывал даты. Нет, это просто не укладывается в моей голове.
Чикатило засунул донос в факсовый аппарат и сделал копию на память. Я сложил её вчетверо и засунул в задний карман в меру измятых офисных брюк со следами стрелок.
Оригинал мы положили на стол Стриженова. Мы знали, что для проформы он устроит нам мини-взъё…ку, но на деле будет смеяться над писулькой — как мы, только в себя, чтобы не сокращать дистанцию, которой и так уже практически не было. А ещё мы знали, что Стриженов определенно презирает Ваню — почти так же, как евреев и голубых. И после этого доноса начнет презирать ещё определеннее.
Потом мы долго смотрели телевизор, ходили по офису (в основном мы с Чикатилой — по понятным причинам), шире раскрывали окна и по пояс высовывались в мегаполис. Он приятно обдавал нас жарой и выхлопными газами, и где-то в его недрах опять ставили «Modern Talking», с которым в тот день явно был какой-то перебор.
В четыре часа я начал переодеваться — в тот день была моя очередь сваливать с работы раньше времени. Илона, как обычно, почти стыдливо отвернулась — она всё никак не могла привыкнуть, что начальники не стремаются раздеваться при ней до трусов в условиях, отличающихся от стандартно-постельных. Трогательно, как наивный фильм для тинейджеров, и вместе с тем парадоксально, как любая иллюстрация странностей женского менталитета.
Я воткнул в уши кольца и попрощался. Чикатило успел выкрикнуть, что, если у меня из-за трамала ничего не получится, или если у Насти будут праздники, или если мы вдруг разругаемся, он сегодня до упора будет в «Красных столах». Как будто я и сам этого не знал.
…Мы вышли из «Би Би Кинга» около девяти эй эм, немного сверх меры накачанные тёмным «Гин-несом» и романтикой, бонусом прилагающейся ко всем этим музыкальным автоматам, фотографиями гениальных негров на стенах и красным передком от штатовского дорожного дредноута на входе. Я жил тогда не очень далеко от «Кинга», в семи минутах езды и в сорока минутах медленного и приятного пешего пути под руку с девчонкой. Ясное дело, мы выбрали второе.
Я купил в ларьке «Арбатского» красного. После того как ты кормил пассию дорогими сандвичами и накачивал продвинутыми напитками в «Би Би», можно себе позволить и милый сердцу вариант «из горла на ходу», что даже не лишено изящества. Пальцем протолкнув пробку внутрь бутылки, я повёл Настю тёмными аллеями конского выгула, аппендиксом приросшего к Уголку Дурова.
— Хорошо, что с нами нет Чикатилы, — вдруг выдала на монитор моя любовь. — Знаешь, без него как-то легче дышится.
— Ты серьёзно? — Я чего-то не понимал: мне всегда казалось, что они прекрасно ладят, находят общий язык, да с Чикатилой же все находили общий язык, кроме персонажей типа стукача Семенных. — А… я думал, ты нормально к нему относишься.
— Да, я отношусь к нему нормально. То есть, я хочу сказать, я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО отношусь к нему очень хорошо. Но… как бы тебе сказать… мне немного мешает моё сочувствие.
— Сочувствие? К Чикатиле??? — Меня словно двинули по голове тяжёлым, но почему-то мягким колуном: сначала ощущаешь только лёгкий сдвиг в пространстве и лишь спустя какое-то время понимаешь, как же серьёзно тебе досталось. По отношению к Чику я мог представить что угодно, только не сочувствие. Лучше бы она просто сказала, что он мудак или наглец, или наркоман — это я бы прекрасно понял, учитывая Чикатилины привычки и манеру общения, но сочувствие… В общем, мне это не понравилось, да что там — меня просто контузило изнутри:
— Объяснитесь, девушка…
— Ну, как тебе сказать… Его время прошло. Всё. Он засиделся.
— Где????
— Везде. На должности низового клерка в вашем «Туре». На уровне мелкого мошенника. В «Красных столах». Везде.
Я хотел объяснить ей, как она ошибается. Рассказать о терзаниях прошлого года. О том, что Чикатило и сам всё прекрасно понимает. И что в общем-то уже ко всему готов — просто жизнь повернулась вдруг раком, другим боком, дала очередную отсрочку. Только в последний момент я вспомнил одну из своих первых встреч с Алкоголистом — тогда, очень-очень давно, в квартире Чикатилы, когда мы обсуждали Игги Попа и рассказывали всем о нашем сессионном мини-бизнесе с зачётными книжками. А Алкоголист — единственный из всей компании — сидел и ни во что не въезжал. Он как мог поддерживал беседу и хотел быть в игре, но каждый раз попадал пальцем в небо и говорил какую-то х…ню, потому что на самом деле в игре он уже не был. Я, двадцатилетний, понимал это как никто из всей тусовки. А двадцатичетырёхлетний Чикатило (блин, магия цифр: теперь двадцать было Насте, а двадцать четыре — мне) понимал, но пока только подспудно: он тогда ещё не утвердился в своём понимании, он только начинал что-то чувствовать своей extra sensitive ass. И — наверное — отгонял от себя эти мысли, отметал поганым опахалом. Потому что от этих мыслей становилось не по себе. А теперь получалось (неужели? мать вашу, неужели???), что на его месте выступал я.
— Понимаешь, — начал я, на самом деле не зная, с чего начать. — Чикатило… он ставит эксперимент на себе. Он хотел отвоевать у жизни эти четыре года, которые он провафлил в армии… то есть теперь он примерно как я, понимаешь? У него всё будет, но на четыре года позже.
— Нет, он не как ты. Тебе идёт быть раздолбаем, а ему нет.
— Почему, блин? Почему ты в этом уверена? Она посмотрела на меня снизу вверх, с высоты
своих метра семидесяти, но при этом она всё же смотрела снизу вверх — я не знаю, как это у неё получилось, так могут смотреть только женщины.
— Потому что тебе двадцать четыре, — она сделала ударение на «четыре», — а ему — двадцать восемь. Всё очень просто. И банально до безобразия.
— Хорошо. — Я усиленно сравнивал, какдве картинки из детского журнала («найдите десять отличий»), сопоставлял Чикатилу-98 с Алкоголистом-94. Нет, она ошибалась: разница была налицо. У Сержа был потухший взгляд, а у Чикатилы — Чикатилин. — А вот если бы ты, к примеру, не знала, что ему двадцать восемь, ты бы ему… это… ну, сочувствовала?
— Да. Это ведь зависит не только от возраста.: Просто «под тридцать» — это критическая планка, черта, с которой уже не поспоришь. Это — объективная величина: почему все эти Хендриксы-Моррисо-ны-Джоплины-Кобейны не дожили до тридцатника? Потому что не смогли, не хотели измениться. А есть ведь ещё и субъективные планки, которые люди ставят перед собой сами. Они могут что-то наметить, ну, скажем, на двадцать пять. Какой-то ченч, который обязательно должен с ними произойти. Не обязательно материальный, может быть, ченч внутренних ценностей. Он может быть намечен тобой подспудно, и ты даже сам не отдаёшь себе в этом отчёт. И если этот намеченный ченч не происходит — ты всё равно выглядишь также. Я имею в виду: вызываешь сочувствие. Мы, чиксы, ощущаем это на подсознательном уровне.
Мне всегда нравились чиксы, которые называют сами себя чиксами. Услышав этот термин в первый раз, они брезгливо морщат носики и стучат копытцами, как нанюхавшиеся кокса сексуальные лошадки. Требуют называть их по-другому, потому что для них слово «чикса» равносильно слову «блядь»: может быть, из-за того, что в пятом классе они слушали группу «Мальчишник», я не знаю. Но самое интересное происходит после: они либо принимают это слово, либо не принимают. Если да — то впоследствии они на него просто подсаживаются и уже не могут называть себя иначе, и лично меня от этого прёт. Если нет — посылайте их на х… как можно быстрее, потому что потом вам с такими будет ещё сложнее. Хотя в общем-то речь не об этом — это просто одна из тех мыслей не в тему, которые в критические моменты спасательным пенопластом вписываются в ваши омуты, рассредоточивают работу вашего мозга и не дают зациклиться на убийственном. Мне тогда пришла на выручку именно она.
