Из Уголка Дурова запахло конским навозом — так, что защемило в носу и в уголках глаз начало выделяться мерзкое, солёное. Для двадцатилетней нимфетки он рассуждала здраво. Просто чересчур здраво, здраво до безысходности. Женщины подспудно чувствуют лузеров. Надо же. Чикатило всегда был лузером, вообще всю дорогу — но что-то раньше никто это не чувствовал своим изящным женским нутром.
Я сорвал с каштана парашютной формы листок и начал делать из него «рыбью кость» — просто так, чтобы создать иллюзию занятости. Я выдирал продолговатую зелёную мякоть и думал, что очень хреново, что они все в два ровно десятка уже начинают так вот рассуждать.
— Да ну, брось ты. Я считаю, что человек не вызывает сочувствия, если он живёт себе в кайф. Независимо от возраста. Кайф преображает человека и придаёт ему силу. Ну, я имею в виду уверенность в себе.
— Значит, он живёт не в кайф! — улыбнулась Настя. Несмотря на твердолобый примитивизм (тот, из-за которого многие боятся признать очевидное, считая его ниже своего уровня мышления), её аргументы ставили меня в тупик. Против лома нет приёма, и чёрта с два вы с этим поспорите. А может быть, они ставили меня в тупик не «несмотря на», а именно в силу этого самого примитивизма, которым мы почти всегда пренебрегали. Дважды два — четыре, — вспомнил я. Это примитивно, а ведь год с небольшим назад я сам убеждал Чикатилу в том, что это так.
— Ну, не знаю. Я, например, этого не замечаю.
— А тебе это трудно заметить. Во-первых, ты — не женщина. Во-вторых, у тебя не особо чувствительная задница, даже по общечеловеческим меркам. В-третьих, ты младше его всего на четыре года. А есть вещи (я мысленно схватился за голову, потому что я уже знал, что она сейчас скажет) — есть вещи, которые можно почувствовать, только если ты моложе… ну, скажем, на восемь лет. И есть ещё «в-четвёртых»: ты видишь Чикатилу каждый день, каждый божий день. Когда-то всё ему было действительно в кайф, но… тот, кто видит человека каждый день, не замечает изменений. Знаешь, это как молодые мамаши, которые удивляются, когда им говорят: «а ваш сынок вырос и поправился с тех пор, как я видела его месяц назад»… Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать.
— Да ну, блин, это всё твои навязки. — Я всё ещё держал её под руку, хотя с каждым шагом я хотел секса (ради которого мы и направлялись в мою нору) всё меньше и меньше. — Чикатиле не было бы в кайф делать карьеру, которая через двадцать лет закончится дивидендами и повышенной пенсией, жениться на чиксе, которая через двадцать лет постареет, и растить детей, которые через двадцать лет пошлют его на х… и устроят свои собственные тараканьи бега. Ему в кайф красть у компаний деньги, наё…ывать мошенников мошенническими же путями. Пить пиво, курить дурь и слушать музыку. Почему, чёрт возьми, никто не может в этой стране поверить, что человеку просто нравится заниматься тем, чем он занимается? Почему у всех эти идиотские представления — если тебе двадцать восемь, ты должен пить не в «Красных столах», а в «Джон-Булл пабе»? Среди всех этих придурков-ирландцев и богатых ублюдков — при том, что в «Красных столах» собираются нормальные люди? Почему???
— Да нет, дело не в этом. Дай мне вина-то глотнуть, ты совсем обнаглел что-то: идёт и пьёт в одно лицо!
— Извини, солнышко. — Я протянул ей бутылку. Она оказалась пустой наполовину, и что-то в моём подсознании ляпнуло мне, что я веду себя, как прыщавый тин, типа того, который выиграл конкурс от «Лауда-Тур». — Так в чём же дело?
— Дело в реализованное. Она читается у вас на лбу. Это ведь ваша мужская навязка — разворачиваться по максимуму во всём, чем вы занимаетесь. Ваше коллективное неосознанное. Если это есть — это делает вас секси. Если нет — заставляет сочувствовать. Ты говоришь, что Чикатиле по кайфу мошенничать? Хорошо, пусть он тогда ограбит банк! Нельзя же всё время крутиться на одном месте…
— Как детская железная дорога, — подумал я вслух и нечаянно.
— Как детская железная дорога, — подтвердила Настя. — Если он будет развиваться в своём мошенничестве, он сможет пить где угодно. И что угодно.
Я подумал, что да, теоретически он сможет пить где угодно. Только практически он сам через некоторое время переместится из «Столов» в «Джона Быка». Это такой закон — к уровню прилагается, как говорится… Я подумал, что я ненавижу всех Джонов и всех Быков этого мира. Если бы я сказал об этом Насте, она бы полезла целоваться, потому что эта ненависть была глупой и, как следствие, мелодраматически трогательной.
Мимо проскрипел трамвай седьмого маршрута — мы перешли через рельсы и направились к заднему входу в Екатерининский парк. Я не понимал, зачем я с ней спорил — она ведь была права, может, и не на все сто, но как минимум на девяносто ПРОЦЕНТОВ, я и сам всё это прекрасно понимал. Самое интересное, что понимал это и Чикатило — разве есть наша вина в том, что течение занесло нас в «Красные столы» именно тогда, когда мы перестали с ним бороться. Тем более что они не мешали главному — мы ведь уже были одной ногой в Амстере, особенно Чикатило. В конце сентября стартовал этап в Люксембурге, и Стриженов, до сих пор отказывающийся смотреть в глаза реальности, приказал Чикатиле подавать документы на визу: он рассчитывал, что к тому моменту туры будут такими глобальными, что понадобится сопровождающий, и это должно было стать пробным камнем, скомканным первым блинчиком. В пятницу Чикатило получал многократную шенгенскую визу.
Это как раз и называлось той самой сменой статуса — мы долго и нудно приходили к этому. Но вот теперь, когда оставшиеся шаги были делом техники, какая-то двадцатилетняя соплячка с видом американского психолога вещала мне о том, что написано на Чикатилином лбу. Наверное, это и взбесило меня больше всего, и, наверное, именно из-за этого я вдруг резко изменил траекторию, метнулся к обочине и поднял руку перед проезжающим мимо такси.
— У меня идея, — сказал я Насте. — Иди сюда. Водила выматерился тормозами и приоткрыл стекло. Я назвал ему Настин адрес и без вопросов вручил запрошенную сумму. Потом открыл заднюю дверь и галантно пригласил Настю внутрь. Она изумлённо-восторженно смотрела на меня, ожидая приятных сюрпризов, и даже начала двигаться клевой форточке, чтобы освободить мне место для таксишных поцелуйчиков.
— Устроилась? — спросил я, гаденько улыбаясь.
— Ну… да. Ты чего?
— Чао, бэйб.
Я громыхнул жёлтой дверью с шашечками, и шоферюга, включив левый поворотник, начал медленно отчаливать. Непонимающее Настино личико с равной по величине скоростью поворачивалось по часовой стрелке, уставившись на меня негодующе-обиженными глазками.
— Знаешь что? А шла бы ты на хер, подруга! — крикнул я вслед набирающей обороты жёлтой «Волге-3110». — А шла бы ты на хер!!!
Я выставил вперёд средний палец — на случай, если движок заглушил мои последние слова. Я знал, что я не прав и что потом позвоню и извинюсь. Но сейчас мне требовалось как можно быстрее увидеть Чикатилу — надо было сказать ему, что нам стоит торопиться. Что надо активизировать сбор средств, потому что времени у нас не так много, как кажется. Что мы думаем, будто у нас вагон времени, но это просто такая обманка, пыль в глаза. А на самом деле — на самом, мать вашу, деле мы уже давно просрали все возможные и невозможные сроки.
Снова зазвучали тормоза, и передо мной остановился средней паршивости «Опель-омега» — в темноте водила принял мой фак за голосующий жест.
— Улица Герцена, то есть тьфу ты, блядь, Большая Никитская. Кафетерий «Красные столы», — сказал я и, не дожидаясь ответа, приземлил свою low sensitive ass на переднее сиденье.
АВТОСАЛОН: «Шевроле-сабурбан»
Каждый шаг по коридору гулким эхом отдавался в распухшем мозгу и давался с неимоверным трудом. Этим и должно было закончиться — мы ведь с самого начала знали, что когда-нибудь оно рванёт.
Подкрадется незаметно и плотно накроет железным колпаком без дырочек для воздуха. Это знание, од нако, ни на что не влияло, оно оказалось бесполезным. Потому что как бы мы ни готовили себя к подобным геморроям, как бы ни смеялись заранее над крахом «Лауда-Тур» — один чёрт, идти по коридору было трудно и невесело. Тем более что вечером предыдущего дня наши нервы дали трещину, и мы со свистом напились — как маленькие дети, до потери человеческого лица и полного аута.
Телефонный звонок, грозной птицей возвещавший о непосредственном начале вышеупомянутых геморроев, мы услышали чуть ли не из лифтового холла. Мы оба знали, что это звонят они — клиенты, кинутые «Лауда-Тур» и оставленные посреди фламандских пейзажей без крыши над головой. Картины художника-мудака Джамбо издевательски лыбились с обеих сторон своими не к месту весёлыми мазками — блин, мы ещё даже не успели открыть дверь в нашу клетку, а уже были убиты наповал.
Идиотизм ситуации доходил до абсурда. Четыре нелегала во главе с Бородачом благополучно вписались в отель, оплаченный с Чикатилиного счёта, но остались без билетов на гонки — долбаные Бенни Дераад сотоварищи, как и ожидалось, всё-таки кинули нас в самый неподходящий момент. А двадцать (цифрами: 20, ибо в самый последний момент на нас в присутствии Стриженова с неба обрушились ещё восемь виайпишников, которым едва успели сделать визы) легалайзов имели на руках все билеты (которые делали уже австрийцы), но из отеля их, опешивших, послали на хер прямо с порога. Потому что великий и ужасный Никита так и не удосужился открыть счёт «Лауда-Тур». Точнее, он как-то раз сделал это — но, как и всё перезревшее, это оказалось совсем уж некстати. Ибо открыл он его в пятницу, 14 августа девяносто восьмого года. А в понедельник, 17 августа девяносто восьмого года, банк накрылся медным тазом, потому что начался финансовый кризис.
