– Звучит, – улыбнулся Мячин, удивленно приглядываясь к Нейману, – таким он его еще не видел.
– Но и наша кровь тоже есть в девчонке! Мой дед был кантонистом, а отец...
Снова зазвонил телефон, теперь вертушка. Нейман снял трубку и сразу погрузнел и потяжелел.
– Да, – сказал он скучным голосом, – майор Нейман вас слушает. Да, слушаю вас, Петр Ильич. Так точно! Так Аркадий Альфредович как раз сейчас у меня. Да вот сидим, разговариваем о жизни. Слушаюсь. Ждем, – он положил трубку. – Сейчас полковник придет, какие-то вопросы у него к вам.
Он плотно уселся в кресло, вынул трубку, набил и закурил.
– Ух! Хорошо! – сказал он.
– Ну, привет громадянам, – сказал Гуляев, входя. – Привет, привет!
Был он низкорослый, тщедушный, мальчишистый (его дразнили хорьком), в огромных роговых очках. Когда он снимал их, то становились видны его неожиданно маленькие, постоянно моргающие и воспаленные глазки. И тогда все его лицо теряло свою зловещую и таинственную значительность. Мужик как мужик.
– Куда же ты это пропадаешь, прокурор? – продолжал он, проходя к столу. – В прокуратуру звоню, говорят: ушел в наркомат, звоню в прокурорскую комнату, говорят: был, да весь вышел. Так куда же ты это все выходишь, а?
– Да вот видишь куда, – хмуро усмехнулся Мячин, – сидим уже час, вентилируем твоего Зыбина.
– А что такое?
– Ноту он нам прислал, – объяснил Нейман.
– Ноту? Ну, это он умеет, – равнодушно, согласился Гуляев, ожидая, пока Нейман встанет и уступит ему свое место, – этому-то мы его обучили! – Он сел, вынул блокнот и положил его перед собой. – Полина Юрьевна Потоцкая, – прочитал он, – сотрудница Ветзооинститута, говорит вам это что-нибудь?
– Мне даже очень много, – усмехнулся Нейман, – коронная свидетельница Хрипушина. Его от нее чуть удар не хватил. Ну как же? Вызвал ее повесткой на дом – не явилась! Оказывается, дома не было, а повестку подруга приняла. Тогда вручили на службе лично – и опять не явилась! В институте нет, дома тоже. Только через три дня узнали: попала в больницу. У нее там какой-то привычный вывих, вот и обморозилась в горах.
– Так что ж, так и не допросили? – удивился Гуляев.
– Ну почему же нет! Допросили! – Голос Неймана иронически подрагивал. – Да еще как! Десять листов с обеих сторон они с Хрипушиным на пару исписали. Потом еще пять прибавили. Принес он их мне. Я прочел и говорю ему: «Ну вот, теперь все это, значит, чистенько перепечатайте, сколите и отошлите в „Огонек“, чтоб там печатали с картинками. Гонорар пополам».
– И что там, так ни одного дельного слова и нет? – засмеялся Мячин.
– Ну как нет! Там пятнадцать страниц этих слов. Целый роман! Море. Ночь. Луна. Он. Она. Памятник какой-то немыслимый, краб величины необычайной. Они его с Зыбиным под кровать ему засунули, потом вынули, в море отпустили. Вот такой протокольчик! А не хочешь, говорю, посылать его в журнал, тогда тащи-ка его в сортир. Так сказать, по прямому его назначению. Ну а что вы об ней вспомнили?
– Так вот, звонит она мне. Просит принять. – На минуту Гуляев задумался. – Ну так что ж, может, тогда и отослать ее к Хрипушину? Или вы с ней сами поговорите? – Он взглянул на Неймана.
– Ну нет! Пусть она идет к своей бабушке, – серьезно сказал тот, – может, вот Аркадий Альфредович захочет ее увидеть. Вот ведь! – Он прошел к столу, достал из него папку, из папки черный конверт с фотографиями, выбрал одну из них и подал Мячину. – Взгляните-ка! Как?
– Да-а, – сказал Мячин, вертя фотографию в руках, и вздохнул. – Да-а, – он протянул фото Гуляеву. – Посмотри!
– "Люблю сердечно, дарю навечно", – прочел Гуляев, – да что это она? Такая барыня и вдруг...
– А это юмор у них такой особый, – зло ухмыльнулся Нейман. Он был раздражен и взвинчен, хотя и старался не показать этого. – Для нас, дураков, конечно. И он ей тоже – «Во первых строках моего письма, любезная наша Полина, спешу вам сообщить...» или «К сему Зыбин». Остряки-самоучки, мать их так!
– А прическа-то, прическа, – сказал Гуляев.
– А наимоднейшая! Как у звезд! У этой прически даже особое названье есть. Путти? Мутти? Лили? Пути? Аркадий Альфредович, не слышали?
– Нет, не слышал, – сказал серьезно прокурор и отобрал у Гуляева карточку, – у Лилиан Путти не прическа, а стрижка, и очень низкая, вроде нашей польки. А она тут под Глорию Свенсон. Такие прически года три тому назад были очень модными.
– В самом деле? – Гуляев взглянул на прокурора (тот все рассматривал фото) и снял трубку. – Миля, – сказал он, – тут сейчас будет звонить опять Потоцкая, так я у Якова Абрамовича в 350-й – ведите ее сюда. А вообще меня нет. – Он положил трубку и прищурился. – Аркадий Альфредович, – сказал он деловито, – вот мы в прошлом году отмечали твои именины. Это сколько же тебе исполнилось?
– Тлидцать тли, – недовольно ответил прокурор и отдал карточку Нейману.
– Точно, точно! Тридцать три плюс пятнадцать! И ты все еще о каких-то футти-нутти думаешь? Вот что значит отец – присяжный поверенный! А ты взгляни на майора! Ему этих пути... на дух не нужно! А ведь не нам с тобой, старичкам, чета, молодой, здоровый, румянец во всю щеку! А ты его когда-нибудь с женщиной видел? Он, как это в стихах пишется? Анахорет!
– А может, я у себя оргии устраиваю, – неприятно скривился Нейман.
– Да сразу видно, что устраиваете! Вот ты, прокурор, все по этим путти, кутти, ножки гнути стреляешь, а он знаешь чье сердце покорил? Марьи Саввишны, товарища Кашириной! Управляющей нашими домами! Ну ты ее знаешь – Екатерина Великая! В буклях! Ее ни одна пила не берет. Дочку развела и мужа ее посадила. А когда она о Якове Абрамовиче говорит, у нее голос, как у перепелочки, – то-о-ненький! «Ну чистота! Ну порядок! Взглянуть любо-дорого! Взойдешь и не ушел бы. И воздух свежий! Все фортки настежь! И порядок! Порядок! Как у барышни! И у каждой вещи свое место. Все сразу отыщешь». Вот как об нашем о Якове Абрамовиче наш рабочий класс отзывается. О нас черта с два так скажет. Что ж? Ана-хорет!
– Да, – сказал прокурор рассеянно, – это очень, очень...
– Но знаете, чем вы ее больше всего купили, Яков Абрамович, – обернулся к Нейману Гуляев. – Своими монетками! Такая, говорит, у них красота, такая научность! Все монетки в особой витрине, ровно часики в еврейской мастерской. И все одна к одной! Серебряшечки к серебряшечкам, медяшечки к медяшечкам, а золотые, ну, те уж, конечно, в отдельной коробке, в сундуке. Они не показываются, а есть, есть! Я такой красоты, говорит, даже у купцов Юховых не видела, когда с ними по ярмаркам ездила.
Пропадал, пропадал в полковнике Гуляеве незаурядный характерный актер. Недаром говорили, что мальчишкой он пел в архиерейском хоре. До последнего года он даже активно участвовал в драмкружке, которым руководил заслуженный артист республики – добродушный пухлячок, вечно подшофе, но обязательно жаждущий самых-самых распоследних ста граммов. С ним Гуляев дружил и провел его сначала в агентуру, а потом в заслуженные. Нейман знал об этом, потому что после последней стопки, когда его вели уже домой, заслуженный внезапно садился на тумбу, начинал плакать и говорил, что он пропал, абсолютно и безусловно, потому что... И очень драматично рассказывал почему. Но обязанности свои при этом выполнял аккуратно, был на хорошем счету и, кажется, даже поощрялся. Эту историю Нейман держал еще про запас.
– Постойте, – спросил Мячин ошалело, – да вы что? Нумизмат, что ли?
Он был в самом деле не только огорошен, но даже и огорчен. В их домах собирали всякое: открытки, голыши из Ялты и Коктебеля, фарфор с Арбата, мебель из всяких распродаж. У его предшественника в спальне над кроватью висел даже ящик с африканскими бабочками, а в столовой, на особом столике, блистала и переливалась голубым и розовым перламутром горка колибри (мир праху вашего хозяина, птички!). Все это было в порядке вещей, но чтоб какой-нибудь следователь занимался нумизматикой! Да еще такой следователь, толстый местечковый пошлячок и ловчила, в этом для сына столичного присяжного поверенного, старого московского интеллигента, было что-то почти оскорбительное. Но, впрочем, если подумать, то и это норма! Мало ли археологов и историков провалились в землю через полы тихих кабинетов пятого этажа! А дальше все уже было проще простого: сначала «и с конфискацией всего лично принадлежащего ему имущества», затем «столько-то килограмм белого и желтого металла по цене рубль килограмм».
– И много у вас монет? – спросил прокурор.
– А ты знаешь, что у него есть? – воскликнул Гуляев. – Рубль Александра Македонского! На одной стороне он в профиль, а на другой конница! Нет, ты представь себе, сам Александр Благословенный две тысячи лет тому назад этот рубль или дубль держал в руках! Да за него любой музей мира сейчас отвалит десять тысяч золотом!
– И давно вы их собираете? – спросил Мячин.
– Да занимался когда-то, – небрежно махнул рукой Нейман.
