– Шел бы ты в трюм, архон, а то совсем непохоже, что ты из Адрамето, – посоветовал стоявшему у высокого борта Горму предводитель васмулонов с черными курчавыми волосами, темной кожей, выдубленной южным солнцем, и дурацким именем Тролио.
– Твоя правда, – неловко опираясь на секиру с длинной рукоятью, светлокожий русоволосый ярл поковылял с палубы вниз по крутой лестнице.
Секира вместо костыля и звуки собственной походки – стук, топ, шарк – напомнили старшему Хёрдакнутссону о Бейнире. Тяжело вздохнув, Горм постарался найти место в переполненном трюме первого скеофора подальше от Фьольнира Ингвефрейссона, первого из черных дроттаров, и от его ворона. О способностях жреца восставшего бога ходили всевозможные почтительно-напуганные рассказы, согласно которым, в частности, он мог появляться одновременно в нескольких местах. По тем же рассказам, дроттар был слеп, отдав оба глаза в обмен на колдовское знание, и тем подражая своему учителю Одину. Один, впрочем, выковырял себе только один глаз, теперь валявшийся на дне колодца мудрости вместе с ухом Хеймдаля и щупальцем Свартспрута. Последнее пожертвовал не Свартспрут, а Кром, наиболее разумно из всех богов подойдя к необходимости испить из колодца мудрости и убедив Мимира, что часть тела есть часть тела, а принадлежала ли она изначально жертвователю или была им наспех у кого-то оторвана, не так уж и важно. То, что слепой дроттар передвигался как на свету, так и во тьме с полной уверенностью, суеверные рассказчики относили за счет его умения пользоваться волшебным зрением ворона, обычно сидевшего у жреца на плече. Даже если ворон и отлучался куда, дроттар продолжал видеть все, на что падал взор птицы. Также Фьольнир, если верить слухам, был нем, что опять-таки нимало его не затрудняло, поскольку ворон Одина и говорил за него.
Хромой ярл, не успевший оправиться от падения со стены, сильно подозревал, что у большей части слухов могли найтись достаточно простые и не очень сверхъестественные объяснения. Отличить произвольного дроттара в черном плаще с лицом, скрытым тенью клобука, от еще одного такого же дроттара было ненамного легче, чем одного ворона от другого. Что касалось Фьольнировой птицы, та и вправду умела произносить отрывки из «Речей Высокого» и прочие зловещие изречения, обычно весьма кстати. Тем не менее, когда ворон давал определенные и предметные советы конунгу, его голос чуть-чуть менялся, а поручиться за полную неподвижность губ Фьольнира Ингвефрейссона при этом было невозможно из-за той же тени клобука. Только закавыка со слепотой жреца оставалась загадкой – его веки и вправду были всегда опущены, так что Горм не только не знал цвета глаз жреца Одина, но и не был до конца уверен в их наличии в положенных местах.
Неясность с тем, что именно и насколько глубоко прозревал жрец, была не единственной причиной держаться от него подальше – время от времени, дроттар решал, что пора бы кого-нибудь повесить во славу Одина. Такое часто случалось перед началом и по окончании морского перехода, по крайней мере, согласно рассказам очевидцев, вспомнившихся Горму по пути к единственному свободному месту на настиле, рядом с конунгом. Словно читая мысли ярла, зловредная птица вперилась в него глазом и изрекла:
– Вьетесь, черны вороны,
Вы куда же в дали?
Видно, выти ищете
Во песках и скалах.[131]
– Верно, давно птиц битвы не кормили! – обрадовался Йормунрек, сидевший на куле со ржаной мукой. – Чем их на этот раз порадуем? Гутанскими девами?
– Властелину драугров угодна жертва из колдунов-нечестивцев, что гнушаются его имени, – уточнил вроде бы ворон.
– Что ж, наловим тулов, развешаем, – охотно согласился конунг. – Вперемешку с парой-тройкой гутанских дев и конем.
– Конь у тебя в куле припасен? – не удержался Горм. – Воды добавить, и поскачет?
– Именно, – конунг ухмыльнулся и, опустившись на настил, принялся развязывать мешок. – Смотри, какой куль большой, сюда и жертвенный конь влез, и мой, и Фьольниров, и Торкелю с Гудбрандом по одному. Да и тебе рано еще пешим воевать. Хотя, может, и не рано. Глядя на твои кривобокие прыжки с этой секирой, больше гутанов со смеху лопнут, чем я топором уложу.
Йормунрек запустил руку в горловину мешка и принялся рыться в муке. Блеснуло золото.
– Так коней нам тупо купят и приведут на корабль южане? – осененный Горм взглянул на собеседника с неподдельным уважением.
– Ярл Очевидность, – конунг заржал, лучше любого растворимого коня из ржаной муки, помахивая в воздухе золотым слитком, скорее всего, из сокровищницы Бейнира. – Но это еще не самое веселое. Настоящее веселье начнется, когда Реккареду и его горе-воякам на северной равнине придется осаждать свой собственный город…
В землях за морем было жарко, даже жарче, чем на холмах с длинными домами. Защитник Выдр не мог заснуть и лежал на спине, обливаясь потом. Его мысли обратились к пиру в честь Асахофдинги и Бегущего Быстрее Оленя. Хёрдакнутярл, великий охотник на нарвалов, почему-то сетовал на убожество, поспешность, и потаенность вечеринки, несмотря на то, что во всех стойбищах Инну, что можно было объехать на нарте с быстрыми собаками за пол-луны, жило меньше народа, чем собралось внутри большого каменного дома посредине стойбища Хейдабир. На пиру было сожрано похвальное количество грибов, утятины, трески, лососины, осетрины, бараньих мозгов, лосиных голов, и прочих вкусностей. Объелся Кеты, которого правильнее было бы назвать Опился Пива, тонко храпел чуть поодаль на «полатях» – настиле, соединявшем угол между двумя бревенчатыми стенами и красивым глиняным домиком, внутри которого находился очаг. Длинный Хвост громко пыхтел под полатями, обернувшись вокруг плошки с холодной водой – ему тоже было жарко. Генен сбросил шкуру, чтоб чуть остыть, и некоторое время лежал в темноте, прислушиваясь к ночным звукам стойбища, где жила огромная семья родственников Хельгиярла, возглавляемая сладкоголосой Рагнхильд и Хёрдакнутярлом, грозой нарвалов и ездоком на огромном коне. Слышно было на удивление мало, гораздо меньше, чем, например, в длинном доме клана медведя. Ветер шелестел над драночной крышей, слегка потрескивали угли в глиняном домике по имени «печка,» где ранее, несмотря на жару, был разведен огонек. Вдали за стеной вопросительно гавкнула собака, но ее лай не был подхвачен другими.
Местные кормили собак по большей части не пеммиканом, а свежими мясом и рыбой. Вообще несметное и населявшее щедрые земли племя танов, на вкус Защитника Выдр, даже не на пирах ело много и хорошо, хотя отчаянно пережаривало мясо и переналегало на овощи. Странным было только их пристрастие к месиву из перетертых зерен, которому сначала давали слегка протухнуть и вспучиться, а затем пекли. Хотя, если внутрь такого ноздреватого «хлеба» с побуревшей от жара коркой натолкать побольше птичьего мяса, тоже выходило достаточно съедобно. Генен все равно не мог взять в толк, зачем есть хлеб, когда в изобилии водится, например, такое замечательное лакомство из сушеной трески, как лутефиск, а за утятиной даже не нужно идти на охоту – вон она, спит под навесом во дворе, клюв под крыло.
Мысли шамана перешли со странностей еды восточных племен на странность восточных племен в целом, включая нежелание большинства вроде неглупых танов и энгульсейцев думать за себя, выражавшееся в повсеместном и беспричинном назначении вождей. Вождь, строго говоря, нужен только при охоте на кита, да и там хорошо сработавшиеся охотники могут обойтись. Почтенную пожилую женщину или мудрого старого рыбака и так все будут слушать, и незачем говорить про рыбака, что он «ярл,» а про женщину, что она «председательница совета племени» или «хранительница Меркланда.» Другая странность – беспричинные обряды – как раз могла быть связана с первой. Как жители длинных домов, так и таны, похоже, получали большое удовольствие от веселий, устраиваемых вождями или племенным советом. У Инну, когда мужчина и женщина решали жить вместе, никакого особого праздника по этому поводу не устраивалось. У танов, вождь только что превратил такое решение собственной дочери в повод для всеобщей гулянки на несколько дней, хотя, насколько мог понять Защитник Выдр, большинству собравшихся даже толком не объяснили, чью же свадьбу они праздновали. Это никак не помешало обмену речами, клятвами, и подарками, пению, пляскам, и пиру с питьем жутких количеств пива – горькой и прокисшей болтушки из проросших зерен, от которой у генена неприятно тяжелела голова. С другой стороны, Объелся Кеты развил нездоровую слабость к пузыристому напитку, хуже, чем Глум к траве кшате.
Если вождей и свадьбы можно было попытаться объяснить, отношение племен востока к Йормунреконунгу было на первый взгляд уж совсем непонятным. Любого Инну, сотворившего даже одну десятую того, что приписывалось этому дрянному злыдню, давно бы с позором изгнали из стойбища. Что там, родич одного из убитых под горячую руку мог и пристукнуть убийцу веслом. Здесь же нарушителя табу побаивались даже такие мудрые женщины, как Гармангахисжрица и Адальфлейдхранительница. Напрашивалось объяснение Йормунреконунга не просто как зазнавшегося и зажравшегося охотника со скверным расположением духа, а еще и как сильного и зловредного шамана-ангакока, из тех, что создают тупилеков. В слове «скверное расположение духа» мог иметься и более зловещий смысл – возможно, злыдень сам был тупилеком, ухитрившимся расположить свою скверность за пределами мира духов…
