Александр Бражнев
Школа опричников
Исповедь энкаведиста
Издательство благодарит за помощь в подготовке издания повести «Школа опричников» журнал «Посев» (г. Москва), особая благодарность Б. С. Пушкареву, А. Н. Моренко и М. В. Славинскому.
Повесть «Школа опричников» впервые печатается отдельным изданием, хотя прошло более пятидесяти лет со времени ее первой публикации в российском эмигрантском журнале «Посев» (г. Франкфурт-на-Майне). Полный вариант повести не сохранился — утеряны первые главы о юности автора до его поступления в школу НКВД. Также не известно настоящее имя Александра Глебовича Бражнева, поскольку он был вынужден изменить его, скрывая свое «кулацкое» происхождение. Коротко сообщаем сохранившиеся биографические данные автора, которые, по сути, являются началом его автобиографической повести «Школа опричников».
Автор родился 10 июня 1914 года в Екатеринославской губернии (сейчас — Днепропетровская область Украины). В 1924–1925 годах его семья из восьми человек переезжает на хутор около города Чугуева Харьковской области, который купил отец. Но в 1931 году семья Бражнева была подвергнута печально известному «раскулачиванию» — отец был расстрелян, мать арестована. Мальчик успел бежать в Екатеринослав, где его приютила крестная мать, передав ему метрическую выписку своего покойного сына Александра. Так появился Александр Глебович Бражнев. Для безопасности он уезжает из Екатеринослава в Харьков, там устраивается на работу на завод «Южномонтажстрой». Становится комсомольцем, его призывают в армию, где он женится на дочери комиссара части. Благодаря этому Александр продвигается по службе. Но вскоре тесть узнает о «кулацком» происхождении зятя, и Бражнева демобилизуют. Он снова отправляется работать на тот же завод в Харьков, становится активистом, кандидатом в члены партии. Вся последующая жизнь этого многострадального, но типичного для той эпохи человека, изложена им самим на страницах повести «Школа опричников».
Исповедь раскаявшегося энкаведиста или крик покалеченной тоталитарной системой души — судить вам…
В конце лета, вызванный в партбюро, я застал там человека в форме НКВД. Поздоровался.
— Коммунист? — срыву спросил меня новый знакомый.
— Кандидат, — ответил я и испугался: «Что ему от меня надо?»
— Служили в армии?
— Да, младший командир.
— С какого года в комсомоле?
— С 1932. Теперь, как видите, в партии.
— Хотели бы учиться?
— Конечно, но где?…
Чекист начал стальным голосом, с лицом почему-то недовольным, как мне показалось:
— По решению партии и правительства идет набор в школу госбезопасности. Принимаются партийцы, с производства. По характеристике вот вашего секретаря, вы — подходите вполне. Срок обучения — два года, 425 рублей стипендии. Обмундирование, питание и, понятно, жилищные условия — бесплатны.
Не взглянув на меня, чекист, после минутной паузы, продолжал:
— Я думаю, вас это устроит. Вас выделяет партия и, значит, разговаривать особенно не о чем. Сегодня отдадут приказ по заводу. Занятия начинаются через две недели. К десятому числу сдайте документы мандатной комиссии школы. Вы попадаете в почетное положение. Всего хорошего.
И чекист протянул мне руку. Вечером я встретился с секретарем парткома:
— Ах, вот хорошо! — воскликнул он. — Я заготовил вам характеристику, позвонил и в райком.
— Вам? — удивился я. — Что это ты величать меня на «вы» вздумал?
Слегка смутившись, секретарь парткома сказал:
— Да, видишь ли… ты теперь высоко залетел. Помни, что от нас ты видел только хорошее. Разное, брат, случается. Друзья все-таки мы, а?…
Я пожал ему руку и подтвердил, что друзьями были, друзьями и останемся. Мне было неловко — еще примут ли в школу, а я уж важничаю. Мне хотелось, чтобы не приняли — страшно! В этом «почетном органе», пожалуй, не сдобровать. Но нужно идти на все, ва-банк. Все равно, иного выхода нет. И уже взлетели мечты: может быть, найду следы своих? Может быть, еще жив кто-нибудь?
Сообщил жене. Назавтра, как положено, устроены были проводы. Куда меня провожали? Совсем недалеко, в Межкраевую школу НКВД в Харькове. Мне казалось, — еду, а не иду, и не поблизости, а в жуткую неизвестность.
Когда (дня через два-три) я шел по харьковским улицам к знакомому зданию, проходя мимо которого люди невольно дышат иначе, чем всегда, и смотрят — тоже иначе, — на этом несложном пути мне все представлялось как бы угрожающим: улицы и перекрестки, дома и заборы… Еще бы! — я шел в НКВД…
Вот передо мною шестиэтажное серое здание. На главном входе вывеска: «НКВД СССР. Харьковская межкраевая школа». Справа и слева от дверей дощечки с надписью: «Вход строго воспрещается» — одна по-русски, другая по-украински.
Конечно, это — только школа, но… И я испугался двух маленьких табличек, перешел на противоположную сторону улицы. А что, если меня заманили сюда, не хотели арестовывать на заводе или на квартире?
Мне понадобилось, по крайней мере, полчаса, пока я преодолел страх и заставил себя подойти к главному входу здания.
— Что вам угодно? — спросил меня чекист в форме без каких-либо знаков различия званий.
Сбивчиво и буквально трепеща, я сказал ему, в чем дело. Он ввел меня в коридор и передал сидевшему там чекисту. Тот потребовал мои документы, после чего повел меня на четвертый этаж, оставил у входа в одну из комнат и велел ждать. Ко мне подошел дневальный по коридору (они были во всех этажах) и стал возле. Мысли мои переплетались — то я думал о себе, о том, что меня сейчас ожидает, то вдруг пытался постигнуть: «Зачем у всех дневальных по коридорам за спиной болтаются противогазы? Если это — форма обмундирования для несения нарядов, то почему именно противогаз? А, может быть, здесь применяются газы?»
Мысли мои прервал мой провожатый, который, вернувшись, повел меня дальше. Мы остановились у двери с таблицей: «Начальник учебной части». Провожатый постучал, и, услышав «да», мы вошли. За громадным письменным столом в красном бархатном кресле сидел чекист. Он указал мне на стул около стола и отпустил провожатого. Перебирая мои бумажки, он то и дело искоса поглядывал на меня, и я всякий раз пугался: «Спросит о чем-нибудь, а я сразу не отвечу… Покажется ему подозрительным…»
Но он ни о чем не спрашивал. Собрав бумажки одну на другую, он сказал: «Хорошо» — и взял телефонную трубку. По его вызову тотчас вошел человек в штатском.
— Пойдите с товарищем, — сказал мне начальник учебной части.
Штатский провел меня в большую, похожую на аудиторию, комнату этажом ниже. Тут стояли ряды столов и около каждого по два стула.
— Вот здесь вы можете сесть. Ждите дальнейших распоряжений.
Чекист в штатском ушел, я остался один. Через несколько минут он вернулся — принес мне бумаги, чернил и ручку.
— Пишите заявление на имя начальника школы.
Я принялся писать, отгоняя докучные мысли: «Пишу заявление — значит, сам прошусь…» Дорого дал бы я за отказ — вот если бы мне сказали теперь: «Мест нет. Принять не можем».
— Ну, готово?
— Да, — отвечаю я, поднимаюсь и вижу, что в комнате еще двое, и спрашивает меня один из этих двоих.
— А почерк у вас хороший! — улыбнулся спрашивавший.
— Работал писарем штаба дивизии.
— Так. Ну, посидите минут пятнадцать, мы скоро вернемся.
Снова я один. Хочется курить — боюсь. Выйти бы? — нет, я не смею тронуться с места. Я чувствовал себя заключенным.
Вернувшиеся «хозяева» сказали мне, чтобы я зашел через два дня. Выйдя — как бы вырвавшись — из школы, я видел улицы, перекрестки, дома и заборы в их обычном, мирном освещении. Пока — я свободен! Пока…
Выслушав мой рассказ, Григорий Федорович Корнеев[1] сказал:
— Всеми силами старайся удержаться в школе.
ЭКЗАМЕН. МАНДАТНАЯ КОМИССИЯ
Через два дня я пришел в школу, и снова меня ввели в аудиторию, где сидело еще 14 поступающих. Одни прибыли, как я, по командировкам от производства, другие — из младших командиров Красной Армии, еще носившие форму с треугольничками в петлицах. Я вздохнул о своих капитанских «шпалах». Оказалось, что мы должны держать экзамен для проверки общеобразовательных познаний. Нас экзаменовали, примерно, в пределах программы шестого класса неполной средней школы: математика, русский и украинский языки — все в один день. Потом нам дали пропуска на завтра, к 9 часам утра.
На следующий день был экзамен по политической подготовленности. Вызывали по очереди. Мне было задано несколько вопросов по учебнику Ярославского.[2] Отвечал я, как мне казалось, удовлетворительно, рискнул даже сослаться на «труды тов. Сталина» и вызвал одобрительную улыбку экзаменатора, что-то в тетради отметившего. Экзамен закончился около 12 часов. Нас построили в коридоре и повели в огромную, человек на двести, столовую. Столы на четверых. Белоснежные скатерти. Вазы с цветами. Официанты расставили перед нами приборы в определенном размещении ножей и вилок. В корзинах принесли белый, нарезанный тонкими ломтиками хлеб — в изобилии. Борщ был подан в суповых мисках, наливал себе каждый, сколько хотел. Свиная отбивная, с гречневой кашей, была подана тоже в особых тарелках для жаркого. На третье — фруктовый кисель и мороженое.
