Юлиан Семенов - Синдром Гучкова

Из Берлина Гучков воротился в Париж еще более осунувшимся, поседевшим, ощущая себя глубоким старцем, хотя не так давно сравнялось шестьдесят; женщины говорят — " это не возраст". Впервые он почувствовал, что стареет, в девятьсот пятом, в ту именно ночь, когда японцы гнали его — в колонне русских пленных — к лагерю, что соорудили неподалеку от Мукдена. Он тогда вслушивался в голоса конвоиров, в их быстрый говор, поражался тому, как часто они смеялись и сколь уважительны были друг к другу, и сознание того, что пленные были чуть не на голову выше тех, кто гнал их за колючую проволоку, воспоминание о реляциях дальневосточного наместника про то, что "япошата будут разгромлены за неделю, решись они на высадку в Маньчжурии", словно невидимая тяжесть давили на плечи, рождая ощущение бессильной старости, которая и есть безвозвратность.

…Он ничуть не удивился тому, что в свое время так потрясло берлинскую эмиграцию: захват красными Владивостока был трагическим, но закономерным финалом освободительного белого движения. На тех певцов из лагеря шовинистов, что надрывались в излюбленных вайнштюбе, чайных и кафе, предрекая скорый взрыв русского народного духа, который сметет нечисть ленинистов-троцкистов с лица земли, смотрел с нескрываемо-горестным презрением; они платили ему тем же — ведь именно он, Александр Иванович Гучков, создатель партии "октябристов", глава ее ЦК, друг Витте и Столыпина, приехал в царскую ставку, чтобы понудить государя отречься от престола.

Поначалу Гучков пытался объяснять, что отречение Николая было единственным шансом спасти династию; доводов его, однако, не слышали — несчастные психи; кричали, что он сговорился с детьми Сиона, жидовский наймит, предатель святой Руси…

Эмигрировав, он было решил развернуть на Западе дело, совещался с Лианозовым, Манташевым и представителем Митьки Рубинштейна, деньги у нефтяников были, остались на счетах в "Креди Лионе" и "Барклайз банк" от сделок, заключенных на поставку снаряжения для армии еще во время войны, которую государь нарек "Второй Отечественной".

Однако каждый из партнеров тащил одеяло на себя — до боли привычные номера; будь ты армянин, мусульманин или еврей, но коли вырос и состоялся в России — это навсегда, невытравимо; до сих пор не могут понять, что пальцами можно указывать, но лишь сложенными в кулак — бить.

Списался с Терещенкой; тот ответил, что предпочитает обосноваться за океаном, надежнее: банки платят хороший процент; начал преподавать, на жизнь хватает, ничего не хочет, потому что понял — ничего не может.

Родзянко лишь похохатывал: "Да кто нас здесь пустит в бизнес, Александр Иванович? Сотрут в порошок… Крупное предприятие невозможно, а по малости не хочу мараться; думаю, хватит мелочишки, чтобы доскрипеть… Устал я ото всего, друг мой… И от окружающих устал, и от себя".

Пуатье, его давний друг — приезжал гостить в Россию, — посоветовал:

— Купите два-три дома, оборудуйте под отели — самое надежное вложение капитала.

— А самому сидеть за конторкой и выдавать ключи клиентам? — поинтересовался Гучков, побледнев от обиды.

…Когда британские друзья предложили вложить капитал в концессии, которые намеревались брать в нэповской России, Гучков ответил не сразу. Вернувшись домой, в который раз уже перечитал давешнее письмо от бывшего военного министра генерала Поливанова; засим ответил Лондону отказом.

— Почему? — спросили его. — Не верите прочности новой линии Ленина?

Гучков ответил с болью, превозмогая себя (лгать не любил, считая это нерациональным):

— Если Кремль узнает, что я состою с вами в паях, — откажет. Я ведь здесь — Гучков, там я — "враг трудового народа".

Англичане вежливо пошутили:

— Здесь вы "Хучкоу", мы не умеем выговаривать русские фамилии.

То и дело возвращался мыслью к поливановскому письму; порою, когда становилось скучно, читал о себе статьи в московской прессе: "вампир-капиталист", "ожиревший буржуа, ставленник Антанты"; просматривал газеты крайне правых эмигрантов: "наемник большевиков, губитель монархии, продажный франкмасон"; милюковский "Руль” исключил его фамилию из упоминаемых, будто его вообще не было; меньшевистский "Вестник” социал-демократов писал о нем с долей брезгливости, навешивая идиотские обвинения в участии в "Ложе Востока", тоже намекая на масонство, а эсеры кляли "буржуазной непоследовательностью”… Сплошной сумбур, клоака; трещат что сороки, хоть бы кто подумал о реальной программе на будущее.

…На деловые контакты с немецкими промышленниками решился тогда лишь, когда понял, что те всерьез завязываются на экономически блок с нэповской Россией: может, через них удастся помочь несчастному народу, инкогнито, конечно; хоть после смерти узнают; глядишь, помянет кто добрым словом. Впрочем, не помянут, у нас это не принято; не забыли б вовсе — и то слава богу.

Начал консультировать Круппа и банки; когда отказался брать за это плату, партнеры жестко заметили:

— Именно российские евреи утверждают, что "опасно давать бесплатные советы", господин Гучкофф… Деньги дисциплинируют обе стороны: и тех, кто платит, и тех, кто получает, — в случае чего сохраняется возможность вчинить иск…

Со своими говорить о том, как переориентироваться на деловые контакты с нэпом, не стал — бесполезно.

…Впрочем, в свое время с интересом присматривался к лагерям сменовеховцев и "евразийцев" Врангеля. Они были единственными, кто оценил поворот Кремля к Делу, когда Ленин провозгласил новую экономическую политику, признал капитал (не как объект уничтожения, но, наоборот, как реальность, включенную в систему восстановления России из разрухи), разрешил концессии, пустив в страну иностранцев, более того, он дал льготы справному мужику, надежде и опоре державы, и вернулся к теории Рынка — единственно возможному регулятору экономики; декретами страну не накормишь и не оденешь, утопия.

Решил было войти с ними в блок, придумал даже название новой организации "ДР", "Демократический реформизм", но, как обычно, вскорости случилось то, что отличало все либеральные начинания, — свары, интриги, подсиживания, доносы в эмигрантской прессе, оскорбления, неуемные шараханья из стороны в сторону.

…В Берлине его и застало известие, поданное в правых националистических русских изданиях под громадными шапками (впрочем, и в милюковских, казалось бы объективных, печатали так же), о том, что Кремль изгнал из правящей клики ультрарадикальную еврейскую группу ЦК во главе с Троцким, Зиновьевым и Каменевым. Главные виновники русской трагедии, надменные "конструкторы" бунта, они действовали на деньги германского генерального штаба. Тогда им удалось обмануть доверчивый народ, теперь наконец все поняли, кто есть кто, пришло время постепенной реформации, ибо к лидерству пришли русские— Бухарин, Рыков и Калинин; впрочем, шовинисты Маркова-второго завели свою известную песню: "Бухарин на самом деле Торсун, бухарский еврей, отсюда и псевдоним"; они же утверждали, что и Джугашвили-Сталин иудейского племени, ибо все "швили" — евреи, детям известно.

…Именно тогда в отель к нему и позвонил генерал Бискупский, предложил "попить чайку"; Гучков знал ему цену — всегда рвался к камарилье Романовых; тем не менее, ощущая какой-то внутренний нервный подъем, согласился, пригласив к себе в "Адлон" (в Берлин наезжал часто, но лишь по делам, связанным с банковскими операциями, от политики отошел).

Бискупский приехал раньше назначенного времени, ждал в вестибюле, чуть не бросился лобызаться, хотя встречались всего раза два, знакомы были шапочно.

В кафе, когда принесли два стакана с "липтоном", Бискупский рассмеялся:

— Не зря, ох не зря про вас говорят, что чураетесь истинно русского, Александр Иванович! Хоть братец ваш держал чайную торговлю в Москве, но ведь норовил заморский товар продать! Про наш, отечественный, не думал, а он поароматнее любого аглицкого… Я-то полагал-с, что пойдем в русскую чайную, Кузнецов держит, чудо что за чай, самоварчик бы принес, а не скупердяйно-европейские стакашки, экономисты сратые! Тут недалеко, через Ост-Банхоф, по набережной, возле "Цоо”, неужели не посещали?!

— Не последний раз видимся, — сухо ответил Гучков, — успеем еще…

Бискупский рассыпался мелким смешком, начал расспрашивать про семью, да что супруга, в здравии ли домочадцы, как дела, — сразу же пахнуло манерами агентуры охранки: те тоже начинали издалека, стелились мягкой соломкою, больше всего говорили поначалу о здоровье семьи, к делу переходили постепенно, как бы между прочим.

— Я связан временем, Василий Васильевич, — заметил Гучков, не ответив на бисерные вопросы генерала, — ваш звонок был неожиданным для меня… Программа расписана по часам, не взыщите… Так что, извольте к делу, вы ж ко мне по делу пришли?