Вильхельм Муберг - Ночной гонец

Усадьба Сведьегорд поставлена по солнцу — одним боком дом глядит на восток, другим — на запад. С восточной стороны над коньком кровли на добрый локоть возвышается резная мотыга. Это родовой знак дома[1] Сведье.

Два утра кряду, отворяя дверь, матушка Сигга видела, что на коньке у мотыги сидит большая черная птица. Скот в усадьбе не резали давным-давно, так что не запах убоины приманил хищника.

— Ворон! — крикнула матушка Сигга, назвав птицу ее настоящим именем[2], и швырнула на крышу горсть льняного семени, чтобы спугнуть непрошеного гостя.

Но птица сидела, не шелохнувшись, задрав кверху кривой клюв. Так сидел ворон долгое время, а потом с карканьем полетел к лесу. Матушка Сигга ни словом не обмолвилась об этом сыну. Но когда ворон и в третье утро появился на коньке кровли, она рассказала об увиденном. Рагнар Сведье ничего ей на это не ответил.

В тот день им нужно было бороздить пашню под рожь. Добрые приметы к севу появились нынче очень поздно, лишь в первую неделю июня. Только теперь на лугу показались побеги черемухи, крепкий весенний дух пошел от земли, облетела пыльца с можжевельника. Но орешник так и не оделся листвой; он не зазеленеет нынешним летом, потому что почки ободрали на мякинный хлеб.

После трапезы матушка Сигга шла по пахоте, ведя в ярме необученного молодого вола. Рагнар Сведье правой рукой направлял соху, а в левой держал длинную березовую вицу. Волы в ярме были не под пару. Бороздинный вол был крупный, в тринадцать четвертей, а подручный — двухгодовалый бычок — всего лишь в одиннадцать четвертей. Правый покорно шел в ярме и вел борозду прямо, а левый то останавливался как вкопанный, то срывался с места и начинал бодать землю, точно лесной козел. Матушка Сигга вела неприрученного вола на лыковой веревке, но из-за его дикого норова упряжка то и дело сбивалась с борозды.

— А, чтоб тебя, чертово отродье! — Молодой Сведье чертыхался и сыпал бранью в досаде на вола, портившего борозду. В сердцах он даже прикрикнул на мать: — Да уймите вы этого проклятого вола!

— Ори поменьше, тогда борозда ровней пойдет, — ответила она, бросив на сына суровый взгляд.

Матушке Сигге в день святого Олафа[3] сравняется шестьдесят лет. Волосы, спрятанные под платком, побелели, а кожа на лице потемнела и задубела, точно сосновая кора. Это невысокая изможденная женщина. Руки, держащие веревку, до того исхудали и высохли, что от них остались одни жилы, но хватка не ослабела. Сломай хоть палец, а то и два — рука не разожмется. Воля матери тверда, как сталь топора. Это не пугливая овечка, которая может оробеть от окрика мужчины. А уж меньше всего оробела бы она перед тем, кого вскормила своим молоком, кто когда-то лежал у ее груди.

Сын раскаялся в своих словах.

Медленно поднимали волы копыта, делали шаг, а потом опять погружали их в землю. Сведье бороздил поле по кругу, чтобы не сворачивать у межи, и вел борозду посолонь, ибо как солнце ходит по небу, так надо и землю возделывать. Когда Сведье останавливал упряжку на отдых, бока у волов вздымались, точно кузнечные меха.

На камне лежала куча высохшего пырея, надерганного в поле с прошлой осени. Матушка Сигга набрала полный передник высохших корней и снесла их на межу. Она собирала пырей, чтобы потом смолоть его и примешать к хлебу.

Она клала в тесто всякий корень, всякую травинку, если только они не вызывали рези в кишках или кровавого поноса. Голодно было нынешней весной и людям, и скотине. В лето тысяча шестьсот сорок девятое матушка Сигга сняла такой скудный урожай, какого за всю жизнь не видывала. Хлеб подгнил на корню из-за сильного паводка. В Сведьегорде собрали лишь четверть того, что обычно родила земля. В хорошие годы покос на заливном лугу давал восемь десятков плотно утоптанных стогов; ныне их было только два десятка. Остальное сено унесло водой в озеро Ростокшён. Оттого-то у волов были теперь опавшие бока, а на бедрах выпирали кости. Правду говорят: коли сена мало, так и зима долга. Еще задолго до того, как оттаяла земля, опустели амбары и закрома. А весна никак не шла на поля. Земля была немилосердна, сердце ее было покрыто ледяной корой, через которую даже в апреле не мог пробиться ни один зеленый росток. Давно наступил май, а на лесных проталинах все еще лежали сугробы. А когда прилетела наконец кукушка, то пришлось ей куковать на голых ветках. Стояли ясные майские дни, а люди дули на озябшие пальцы, и кусты никак не хотели зеленеть. То был голодный год, год нищих. Отовсюду приходили странники с нищенской сумой. Иные — с подорожными грамотами от пастора, а иные — и без них. Далеко не все были родом из здешних мест, из прихода Альгутсбуда. Таких и половины не набралось бы. Просить Христа ради приходили бедняки и с запада, из Экеберги; и с севера, из Хеллеберга; и с востока, из Мадешё; и с юга, из Виссефьерды и Лонгашё. Приходили убогие вдовы ратников, сгинувших без вести в немецкую войну[4], приходили увечные, вернувшиеся из Неметчины после замирения. Никогда еще столько нищей братии не переступало порог Сведьегорда, Матушка Сигга подавала кусок хлеба каждому, покуда могла урвать что-то от себя. Всю зиму она пекла хлеб пополам с мякиной. В тесто шли кора, почки орешника и вереска. Теперь ей нечего было больше подавать; впору было самим не умереть с голоду.

В эту студеную весну не зеленели кусты, а у людей были бледные щеки и жадные, голодные глаза.

Пастор Альгутсбуды, господни Петрус Магни, говорил в своей проповеди, что эта голодная година ниспослана людям свыше, что пришел час кары божьей. Страна обрела мир, но людям не дано вкусить его сладость, ибо многие ведут жизнь неправедную. Господа из дворянского сословия погрязли в роскоши и распутстве и чиже юную королеву склонили к утехам и забавам, принятым в чужих землях, И, подобно тому как народу в земле египетской суждено было принять муки фараоновых грехов ради, люди низкого звания в королевстве ныне должны претерпеть по вине господ своих.

Но в старину, до владычества помещиков, крестьянам в деревнях жилось привольно. В те времена, когда матушка Сигга была совсем молодой, мука в закромах не переводилась и по весне побеги на орешнике оставались целы. В ту пору у людей были здоровые, румяные лица и ясный взор. Свиньи чуть ли не сотнями паслись в дубовых рощах и жирели от желудей, а жирные куски свинины красовались на блюде вперемешку с вареной капустой. А теперь уж и тот был рад, кому удавалось выкормить за зиму хотя бы одного боровка. С великим трудом и лишениями выходила матушка Сигга этой весной подсвинка, но он был тощий, что твоя доска.

И если бог не благословит нынешней весной посевы, то ни людям, ни скоту не выжить.

Но тяжки грехи господ, а весна стоит поздняя и холодная. И приметы недобрые: вороны прилетают из леса и садятся на конек кровли.

Со своего поля Рагнар Сведье мог видеть дворы деревни Брендеболь, со всех сторон окруженные полосками пашен. В деревне было двенадцать крестьянских дворов, которые все вместе составляли три податных хозяйства[5]. Серые дворовые постройки возведены были широким кольцом, опоясывающим яблоневые сады, хмельники, гороховища, капустные гряды, грядки с кореньями. Посредине, высоко над кровлями домов, поднимался журавль деревенского колодца; он был устремлен ввысь, точно перст, указующий на небо. Дома сгрудились, будто хотели теснее прижаться друг к другу. Иной раз расстояние от стены до стены было не больше двух-трех саженей. Они стояли сплошным заслоном, отгораживающим деревню от прочего мира; а она и впрямь нуждалась в защите. С трех боков деревню окружали густые леса, таившие в себе опасность, так что оно и лучше было, если путь от соседа к соседу педолог.

Усадьба Сведьегорд стояла на западном краю деревни, близ озера Ростокшён. Дальше начинались соседние деревни — Хумлебек и Гриммайерде. На восток и на юг, до самого озера Мадешё и до кальмарской границы[6], тянулись бескрайние нехоженые леса. В этом направлении, насколько видел глаз, простиралась дикая лесная чащоба; но глаз мог охватить лишь малую часть ее.

В этих общинных лесах малолетним подпаском бегал Рагнар Сведье. Лесные прогалины и буреломы походили здесь друг на друга, точно борозды на пашне, и Рагнар нередко плутал по лесу. По лесным тропкам мчался он со всех ног вызволять скотину от волка. Он научился распознавать эти тропки, научился находить дорогу а лесной глухомани.

Стоя на своем поле, Рагнар глядел на три стороны. В четвертую сторону он не глядел. Не глядел он на север. Там, на севере, на другом берегу озера Ростокшён, находилось господское поместье Убеторп.