КАКОЙ ИЗУМИТЕЛЬНЫЙ МИР!
ОБ АВТОРЕ ЭТОЙ КНИГИ
Он непоседа. Ну кто, в самом деле, заставлял его исколесить и пешком исходить вдоль и поперек весь Урал? Кто заставлял его, пожилого человека, двинуться с геологами на Алтай, в Саянскую тайгу, или, наконец отправиться в степные просторы Казахстана, тоже с геологами, — и не один раз, а пять лет подряд. Или вдруг лютой, зимней порой забраться в самые дебри пермяцкой пармы…
А никто. Сам. Иначе он не может.
Он и сейчас, когда ему семьдесят пять, легок на подъем — лишь бы здоровье позволяло. Чуть отлегло — он уже, слышно, махнул в свое милое сердцу Ильинское или поехал в Очер или в Кизел. Мало ли куда! Урал наш велик и прекрасен, Прикамье широко и раздольно, и за каждым увалом так и сулит таинственное и неведомое.
Завидки берут при одном только перечислении рек и озер, на берегах которых побывал он. Первой, разумеется, надо назвать Каму. И следом за нею, конечно же, прикамские Вишеру и Чусовую, Сылву и Колву, Кутамыш и Вижай, Иньву и… да мало ли рек и речек в нашем краю! А затем Ишим и Тобол, Чулым и Омка, Обь, Иртыш, Енисей. Знаменитое озеро Байкал с его самой прозрачной и самой вкусной на свете, водой и с его стремительной Ангарой. Озеро Белое в Хакассии с его плавучими островами. Волнистое озеро Балтыкуль в Казахстане и озеро Кушмурун, берега, которого под йрким солнцем сверкают от белого, словно толченое стекло, песка…
* * *
Говорят, что самое интересное в жизни писателя — это его книги. Не спорю, может быть, это действительно так. Но ведь и книги писательские бывают разные, и жизни писательские бывают разные. Поэтому я позволю себе начать рассказ о писателе Александре Николаевиче Спешилове не с того главного, что он сделал в жизни своей, — не с книг его, — а совсем с другого. Я расскажу об одной рыбалке.
Примчались мы на электричке в тот памятный раз тютелька в тютельку к вечерней зорьке. Быстро, с ходу, как и полагается серьезным людям, наладили всяк свою рыболовную снасть и разошлись вдоль берега, облюбовывая местечко по вкусу, разумению и собственному опыту. Нас, рыболовов, было трое, и задача наша была проста: наловить на ночную «ушку с дымком» достаточное количество речной живности — окуньков, ершей, сорожек. Четвертым участником нашей экспедиции был Саша, гражданин шести лет. В его задачу входила челночная операция — принимать от каждого из нас добычу и относить ее в общий садок.
Но клева не было. Поплавок, не дрогнув и не колыхнувшись, плавно следовал по медленному течению до самого конца лески. Новый заброс — и он снова по нетронутой зеркальной глади безжизненно проплывал мимо. Вода отсвечивала палевыми, лиловыми и темно-зелеными красками отгоревшего заката. Стояла изумительная тишина — та, что бывает только на зорьках, вечерней и утренней. Вдали время от времени погрохатывали электрички, и шум их словно таял в загустевшем воздухе. Откуда-то издалека, по воде, изредка доносились то собачий взбрех, то побрякивание одинокого коровьего ботала. Попискивали возле уха комары. А у нас совсем было тихо. Только слышно, как, где-то справа, в своей стороне, что-то сердито бормочет сам себе Александр Николаевич, угрюмо гмыкает и покашливает, изредка прохрустит прибрежным песком и гравием, меняя место. Но вот и он затих, хруст и бормотание смолкли. И вдруг негромкий его призыв: «Саша!» И мальчишка наш уже мчится от Александра Николаевича вдоль берета к садку, высоко подняв руку с зажатой в кулачишке сверкающей сорогой, трепещущей и бьющей его хвостом по запястью. И его торжествующий, истинно рыбацкий вопль: «Во какая!»
Первая удача, хотя и не своя, вдохнула надежду в наши изнывающие души. С еще большим, чем прежде, энтузиазмом мы с приятелем принялись нахлестывать по воде удилищами и пристальней следить за движением поплавка. А с той стороны то и дело слышалось: «Саша!» — и ликующий топот по тропинке к садку. А вскорости парень наш вообще переместился к Александру Николаевичу. Напрасно меняли мы на крючке червей, выбирая наиболее жирных, аппетитных и активных, напрасно, верные рыбачьей примете, смачно поплевывали на наживку перед забросом. Ничто не помогало.
Я относился к этому досадному невезению с философической стойкостью. Мой рыболовный опыт застрял где-то на далеком моем детстве. И относился он по преимуществу к пескариному племени, которое, как известно, согласно клевать и на голый крючок. После детства моего деревенского как-то так получилось, что с удочкой я, ставший горожанином, на долгие годы был разлучен. Но мой приятель-поэт невезение принимал близко к сердцу и переживал всерьез. Он с отвращением курил одну папиросу за другой и со злостью отшвыривал окурки. Он первый и поднялся. Сматывая удочки, проговорил, стараясь хоть внешне выглядеть равнодушным и спокойным: «Пора. Темно. Поплавка не разглядеть».
Что могли мы противопоставить тому великолепию, которое открылось нашим глазам и трепетало в сетчатом садке?! В общий котел мы добавили лишь по две-три жалкие рыбешки. Нам было совестно перед мастером и мальчишкой. А шестилетний наш партнер, весело потряхивая уловом, путем несложных логических умозаключений вынес совершенно безапелляционное определение:
— Лучший на свете рыбак — дядя Саша.
Что нам было возразить на это?
Конфузливо и в то же время с лукавой хитринкой наш унизитель невольный привычно протирал очки. Близоруко щурясь я похмыкивая, как бы между прочим проговорил:
— А я тут, ребята, один омуток нащупал. Вот и потаскивал…
А дальше подступили заботы об ухе. Руководство этим делом и вообще всей нашей экспедицией Александр Николаевич незаметно и в то же время решительно заграбастал в свои руки. Незамедлительно он распорядился, кому собирать хворост и валежник, кому позаботиться о нескольких кусочках сухой бересты, кому потрошить рыбу. И работа закипела.
Сам же Александр Николаевич занялся костром. В рюкзаке запасливого и предусмотрительного хозяина конечно же оказался походный топорик. Из валежин были отобраны и быстро вырублены рогульки, вколочены на месте чьего-то пепелища, устроена перекладина. Под нее уложены лапки пожелтевшей хвои, на них — колечки бересты, на бересту стояком — мелкие хворостинки и щепочки, сверху — несколько ломаных веточек покрупнее и потолще. Одна лишь вспышка одной-единственной спички — и вот уже потянулся несмелый язычок пламени по хвое, по бересте, лизнул щепочки и ветки. Потянулся сизый дымок. Огонек разрастался и веселел с каждым мгновением, ширился, рос, потрескивал, перебегал с ветки на ветку. И вот затрепетал, загудел весело и деловито — только знай подбрасывай из-под тюкающего топорика жадные к огню дровишки.
И сразу окрест сгустилась тьма, мягко опустилась и окутала нашу стоянку. Мы оказались в самом центре колеблющегося оранжевого круга, над которым таинственным шатром нависли темнота и тишина. И только внизу, под песчаным склоном, поблескивала от нашего костра тяжелая, медленная, словно маслянистая, текучая вода.
Мальчишка наш смотрел на огонь зачарованно. Пристроился на камушек, подпер кулаками голову, притих и смотрел неотрывно — мечтательно и задумчиво. И так же задумчиво он вынес следующее свое определение:
— Лучший на свете костерщик — дядя Саша.
Мы промолчали. Что могли сказать мы на это? Мы, подмастерья, занимались ведь только черновой работой. Мы делали только заготовку, только подмалевку, так сказать, общей картины, а самые главные мазки, самые из них важные, бросил на холст своей уверенной рукой мастер.
В удивительном рюкзаке Александра Николаевича нашелся, конечно же, и «общий котёл», укладисто заполненный всяческими нужными предметами.
Нашлось там несколько картофелин, и лучок, и пакет с лавровым листом, коробочки с перцем, с солью. Нашлась алюминиевая миска, появилась деревянная ложка (не в пример нашим металлическим), большой складной нож с защелкой… Рюкзак казался бездонным. Мальчишка с любопытством, удивлением и восхищением прослеживал за движением каждого предмета, извлеченного из этого волшебного рюкзака, и тем, как все это ловко и споро шло в дело.
А потом, когда до предела насытился ухой, ароматной и действительно припахивающей дымком, он отвалился и со вздохом сказал:
— Лучший на свете уховаритель — дядя Саша.
Мы молча согласились. В самом деле уха была отменная. Александр же Николаевич, блеснув в свете костра очками, с интересом и хитринкой спросил мальчугана:
— А ты, парень, много ль на своем веку ухи похлебал?
— Много, дядя Саша. Пять раз. — Подумал и добавил: — А может, и шесть.
— Значит, сегодняшняя, считай, седьмая. Хорошее число.
— А чем хорошее число семь?
— Это, брат ты мой, долгий разговор. А у тебя, гляди, глаза смыкаются. Погоди, сейчас мы тебе постель изладим.
