Георгий Марков
Старый тракт
Томский купец Петр Иванович Макушин возвращался из Петербурга в полном здравии и довольстве. Все намеченные сделки, и в столице и в Первопрестольной, были исполнены с превышением.
Вслед за его легкой тележкой на железном ходу и рессорах двигались семь подвод вразнопряжку с грузом. На пяти телегах в тюках, упрятанных под брезентовыми пологами, лежали книги и бумага. А на последних двух телегах разместились ящики с новыми типографскими шрифтами.
«Хорошо-то как обернулось, — молча улыбаясь в пышную бороду, думал Макушин. — Книги на все вкусы! Есть что интеллигентам предложить, — Шекспир и Шиллер, Бальзак и Золя, граф Лев Толстой и Тургенев, — и простонародье не в обиде — буквари, русские народные сказки, лубки в красочных разводах. А уж как будут радехоньки наши сибирские писаки, узнав о новых шрифтах и штампах. Да и старый приказчик, человек образованный и обходительный, вызовет уйму удивления в томской публике», — Макушин перевел взгляд на рядом сидевшего юношу. Это был Северьян Архипович Шубников, воронежский мещанин, земляк любимого Макушиным поэта Алексея Кольцова, нанятый купцом на должность старшего приказчика-книговеда.
Шубников был рекомендован томскому купцу московскими владельцами книжных заведений Глазуновыми и Сытиными, с самой лестной характеристикой: юноше всего лишь двадцать три года, образование не превышает классической гимназии, но познаний редкостных: кроме русского силен во французском, при необходимости и перед немецким не растеряется, особенно мастак по исторической и изящной книге, а что касается прилежания, любви к делу, то оное свыше всяких мер.
— Боже мой, какие просторы, какой размах! Смею уверить вас, Петр Иваныч, подобное не приходилось наблюдать даже в степях донских! — сказал Шубников.
— Да-с, милостивый государь Северьян Архипыч, уж как вы правы! Ширь истинно необъятная! — радуясь, что Сибирь производит на свежего человека сильное впечатление, воскликнул Макушин.
— А как прозывается эта местность, позвольте полюбопытствовать, Петр Иваныч?
— У местности сей прозвание — Барабинская равнина. Это по книгам, а в просторечии — Бараба. И обратили ли вы внимание, Северьян Архипыч, какой здесь тучный скот, сколь тут добра на крестьянских усадьбах?
— Приметил, Петр Иваныч, приметил! И невольно подумал: как только железка протянет свои стальные линии через эти просторы, отчаянно буйная жизнь предначертана этому краю.
— Бесподобная жизнь, Северьян Архипыч, бесподобная. И книг сюда потребуется — море! Море безбрежное! Просвещение народа! Какая великая и благородная цель! Тысячи сынов Отечества прославят на этом поприще свои имена.
Ямщик, ловко сидевший на облучке тележки и то и дело посвистывавший на пару гнедых, впряженных в оглобли и боковые постромки, обернулся на слова купца и, зная покладистый его характер, вставил свое:
— А покеда, Петра Иваныч, то время наступит, еще в этой местности крестов поприбавится…
— То есть как крестов поприбавится? — недоуменно пожимая узкими плечами под поношенным дождевиком, несколько испуганно сказал Шубников.
— А что, Прохор, снова смертоубийство было? — спросил Макушин, протянув руку и трогая за плечо ямщика.
— В ночь под Троицу, Петра Иваныч, не доезжая две версты до Малоубинских хуторов, обоз с чаем подрезали. Трех мужиков запороли насмерть, двух искалечили. Чай, конешно, перегрузили на лодки, спрятали на той стороне озера в камышатнике. Да кто же туды проникнет? Ни подхода, ни подъезда. А все ж, сказывали ямщики, на постоялом, не за чаем варнаки охотятся. Золото в Мартайге скопилось, вот-вот должны в цареву казну везти…
— Стало быть, преступный мир наличествует?
— Что есть, то есть, Северьян Архипыч, — спокойно сказал Макушин. — Сами посудите: огромадное передвижение ценностей с окраин державы в ее центр… Другое бы правительство в цивилизованной стране взяло бы все под тщательную охрану, а нашему другая забота: как сберечь ссыльных на этапах. На это и денег не берегут и войска находится в достатке.
— Странная держава Россия, странная, Петр Иваныч, — поеживаясь от каких-то недобрых предчувствий, сказал Шубников.
Купец заметил движение плеч будущего старшего приказчика, расценил это как проявление робости, степенно погладил бороду:
— Не извольте беспокоиться, Северьян Архипыч. Мой товар у варнаков не в почете. Чтобы его сбыть, надо трижды постараться, а им недосуг. Да и сам я известен тут каждому разбойнику семьдесят семь раз.
— А почему не более и не менее, а семьдесят семь раз? — спросил Шубников, приметив в раннем вечернем сумраке далекий-предалекий огонек, настороженно мерцавший в степной дали.
— А потому, Северьян Архипыч, что еду по этим местам туда-сюда семьдесят седьмой раз.
— И все по торговым нуждам в столице? — осведомился Шубников.
— Многократно, но не только езживал в столицу, случались дела и ближе — в Омске или Перьми. А особенно приходилось часто бывать в Ирбите. Знатные ярмарки бывали там.
— Петра Иваныч, верховые нагоняют нас, — вдруг оборачиваясь на облучке сухопарым телом, сказал ямщик.
Макушин изогнулся, вытянул шею, сдвинул широкополую шляпу, всматривался в даль дороги:
— Не вижу никого, Прохор.
— А я слышу, Петра Иваныч, топот копыт, — подставляя ухо под порывы легкого ветерка, проговорил ямщик.
Насторожился и Шубников. Напряженно вскинул голову, осматривал степное раздолье, изрезанное увалами, похожими на морские волны.
— А я не вижу, — сказал он, но тут же добавил: — А слышать — слышу.
— Ну, бог с ними, с верховыми. На то он и тракт, чтобы по нему денно и нощно пешие и верховые сновали. Нам сие не касаемо, — успокоил себя и ямщика и Шубникова Макушин. — Погоняй-ка коней повеселее, Прохор!
Ямщик пронзительно засвистел, вскинул ременный бич, задергал волосяными вожжами:
— Но-но, соколики!
Тележка загремела ослабевшими гайками, заскрипели рессоры, из-под копыт коней полетели куски слежавшейся земли, пропитанной дневным обильным дождем.
И тут сквозь все дорожные звуки послышался откуда-то слева, со стороны той части тележки, на которой сидел Шубников, четкий, повелительный голос:
— Эй, господин Макушин! Немедля придержи коней! Придержи!
— Кто это там меня окликает?! Останови, Прохор, — велел Макушин.
Кони не успели еще встать окончательно, как тележку окружили семь верховых полицейских.
Макушин соскочил с тележки и тут же сел обратно, опасаясь быть опрокинутым наземь грудью оседланного жеребца, из ноздрей которого летели брызги пены.
— О, Василий Васильевич, что за надобность нагонять меня?! — воскликнул Макушин, подбирая ноги в бизоновых сапогах под тележку.
В седле, на вороном жеребце, сидел давний знакомец Макушина, каинский уездный исправник, штабс-капитан Шароглазов.
— Извиняй, Петр Иваныч. Как говорится, дружба дружбой, а служба службой. Только ты изволил со своим обозом покинуть постоялый двор, вдогонку депеша из Омска с неукоснительным предписанием: по повелению московского полицмейстера произвести тщательный досмотр твоих товаров, в целях выявления недозволенных предметов, относящихся к религиозным культам старообрядчества. — Исправник выскочил из седла, кинув поводья от узды вывернувшемуся из-за подводы младшему чину.
— Что? Что? Василь Васильевич, то ли слышу?! — Макушин опустился с телеги прямо в лужицу, не успевшую после дождя испариться.
— А то самое, Петр Иваныч, слышишь, что говорю, — засмеялся исправник, счищая рукояткой ногайки с брюк кусочки налипшей грязи.
— Да ты не шутишь, Василь Васильевич?
— И рад бы, Петр Иваныч, пошутить, а не могу. Приказано учинить досмотр немедля, в любом самом неожиданном месте, и непременно до того, как твой обоз достигнет томских пределов.
— Чем же, право, я вызвал этакую немилость? И кто позволил поставить меня под такое позорное подозрение?! Я пекусь о просвещении народном, а меня готовы обвинить в измене православию. Нет, ваше благородие, Василь Васильевич, этого я не оставлю без последствий. — Макушин все больше и больше накалялся, голос его становился громче, длинные руки взлетали выше головы малорослого каинского исправника.
Шароглазов отступил от купца шага на два, заволновался до хрипотцы в горле:
— Петр Иваныч, дражайший господин, я подневолен. Мое дело исполнить приказ и донести: в обозе томского купца Петра Ивановича Макушина предосудительных предметов не обнаружено… Я так полагаю, зная ваше честное имя, прославленное повсеместно по Сибирскому тракту.
— В самом деле, Петр Иваныч, может быть не стоит все происходящее принимать до глубины сердца? — вполголоса сказал Шубников, склоняясь к Макушину. Купец внимательно посмотрел на своего будущего старшего приказчика и будто увидел на его худощавом лице какие-то тайные знаки, призывающие его к спокойствию: «Да ведь и то понять надо: сколько уже лет полиция воюет с раскольниками, а до победы ей над ними далеко. Ну и пусть бы себе веровали, как хотят, нет, надо ж травить людей, как волков при облаве», — подумал Макушин, а вслух сказал: — Понимаю твое положение, Василь Васильевич. Понимаю и сожалею. Сo-жа-лею!
