Небо было чистым и прозрачным, как родник, когда Беки поднялся на рассвете к утреннему намазу. Но вскоре все заволокло невесть откуда взявшимся туманом, и солнце, едва позолотив горизонт, так и не взошло.
В долине Алханчурт всегда эдак: погоняемый ветром туман, словно удав, сползает с хребтов и подолгу властвует вокруг. И Сагопши тогда, если посмотреть на долину с гор, кажется завернутым в вату.
Было время уборки кукурузы. Многие сельчане успели уже управиться с делами, другие только кончали уборку, а Беки еще и не принимался за свою десятину, что посеял на земле Мазаева.
Раньше Беки сеял кукурузу в Витэ-балке или на месте бывшего села Цокалой-Юрт. В этот год, собравшись из последних сил, он за тридцать рублей арендовал десятину плодородной земли: надеялся хоть немного наладить свое нехитрое хозяйство, оскудевшее из-за прошлогодней засухи.
Беки сделал все как надо: вспахал и посеял вовремя. А вот с уборкой не заладилось.
Он обычно не отставал от сельчан, но в этот раз задержался – ждал, пока у лошади спина заживет. И нужно же такому случиться в самое горячее время животина вдруг захворала!
А дни шли. Надо было торопиться. Земля арендована только до осени. Уже предупреждали, что пора ее освобождать. Если бы можно было повременить еще хоть два-три дня! Тогда Беки со спокойной душой запряг бы свою лошадь и с ней уже ничего бы не случилось. А сейчас…
Да и сапетка уже никудышная – вся развалилась, на арбу не поставишь. Надо бы починить, а еще лучше новую сделать. Правда, и у соседей можно занять. Но Беки предпочитает иметь свою.
За этими раздумьями застал его вошедший во двор Исмаал.
После ранения на японской войне он заметно прихрамывал.
«И чего в такую рань приковылял? – подумал Беки. – Верно, опять что-нибудь понадобилось».
У Исмаала вечно не ладилось с подводой. И все-то он просил: или хомут, или седло… Беки никогда не отказывал, считал Исмаала близким родственником, хотя тот был всего-навсего из одного с ним тайпа.[1]
Исмаал поздоровался.
– Ты что так рано из дому вышел? – спросил Беки.
– Вчера ездил за соломой… – начал было Исмаал, но Беки перебил его:
– Мне вот тоже в лес надо съездить, сапетку новую сделать.
Сказал и тяжело вздохнул.
– Боюсь, сапетка тебе уже не понадобится, если пропустишь еще день-два, – проговорил Исмаал. – Я вчера только и занимался, что гонял овец с твоего участка.
– Каких овец?
– Саадовских.
– Что ты говоришь?!
Беки на минуту словно окаменел. А придя в себя, всплеснул руками:
– Да неужто там пастухов не было?
– Пастухов? Не только пастухи, сам Саад, сын Сэдако, был там. Я попробовал ему сказать, что, мол, делаешь, но он и слушать не захотел, только ухмыльнулся. «У этого поля, говорит, хозяина нет». – «Как же нет, – отвечаю ему, – тебе ли не знать, что здесь Беки посеял кукурузу». – «А чего же он тогда не убирает ее?» Вот и весь разговор.
– О, чтоб отец его был захоронен со свиньей! – в сердцах вы крикнул Беки.
Еще вчера вечером собирался сказать тебе об этом, но поздно домой добрался. Лошадь не шла… Да и я устал порядком, – добавил Исмаал.
Беки уже не слышал ничего. Лицо его стало цвета старого кирпича. Он думал только о своей кукурузе… «Вся семья целое лето спину гнула».
Исмаал ушел, а Беки все стоял как вкопанный, не мог с места сдвинуться. Потом наконец пошел в сарай и вывел лошадь. Оглядел ее, осторожно притронулся к начавшей уже затягиваться ране. Лошадь вздрогнула и отскочила. «А что же с ней будет, если запрячь?» – подумал Беки.
Делать нечего, загнал мерина в сарай, вынес два серпа. Попробовал лезвия большим пальцем, взял старый кинжал, сделал несколько новых зазубрин…
– Ну, жена, дела совсем хороши, – сказал он, входя в комнату.
– Да уж куда лучше. Лошадь не запряжешь, а Мазай того и гляди с земли сгонит, – проговорила Кайпа, хлопотавшая у очага. – Будь они прокляты, и Угром и этот Мазай! Как сармаки,[2] впились в нас.
– Ну эти – известное дело. А ты смотри, что делает сын Сэдако.
– Сын Сэдако? – резко повернулась Кайпа.
При упоминании этого имени у нее всегда холодело в груди.
– Овец своих пустил в нашу кукурузу.
– О Аллах, этого нам не хватало!
– Исмаал просил его угнать стадо, но Саад только посмеивался.
– В огне бы ему сгореть, проклятому! И за что он навязался на наши головы?
– Буди Хасана, – сказал Беки. – Возьму его в поле. Жать не сможет – будет помогать мне собирать стебли или станет овец гонять, если опять заберутся на делянку. Тебя-то ведь не возьмешь с собой.
Кайпу не только в поле не возьмешь, и по воду послать нельзя – она на сносях.
– А как же с лошадью? – покачала головой жена. – Ее ведь не запряжешь сейчас…
Пожнем серпами да соберем в снопы. Пока и этого хватит. А подживет спина у лошади – свезем кукурузу во двор и обломаем початки.
– Свезти бы! – глубоко вздохнула Кайпа.
– Даст Бог – свезем. Дней пять-шесть поработаем. Тем временем, глядишь, и лошадь поправится.
– Освободиться бы мне, – Кайпа положила руки на живот. – Только его и не хватает в этой жизни.
– Что говоришь-то? Чтоб я больше не слышал таких слов! Поняла? Нужен он на белом свете или нет, не нам знать. На то есть воля Всевышнего.
Кайпа потупилась и молча вышла в другую комнату.
Дом у них был невелик: кухня да комната для гостей. В кухне очаг, а рядом по стенке две полки для посуды. В углу ларь для кукурузной муки, посередине низкий круглый стол.
Гостиную в доме Беки называли просто следующей комнатой. Иначе и не скажешь. Какая уж это гостиная, если туда и гостей не позовешь: от стыда сгоришь. В настоящих гостиных обычно стоят темно-коричневые деревянные кровати и на них горы подушек в белоснежных наволочках, а у Беки что? Вместо кроватей во всю длину стены нары со сложенными на них матрацами, одеялами и подушками, одеяла старые, потертые – уже шерсть вылезает. Нет ни стола, ни стула! Какая уж тут гостиная?
Два сына Беки, Хасан и Хусен, спали прямо на полу. Старший – тринадцати летний Хасан – лежал на спине, раскинувшись словно в танцевальном движении. Хусен спал, тесно прижавшись к брату и упершись головой ему под мышку.
Подошла Кайпа, некоторое время молча постояла над ними, не решаясь будить Хасана.
У сына почти такой же нос, как и у отца, только без горбинки, и подбородок тоже выдается вперед…
– Хасан, вставай, родной! – Кайпа положила руку на его бри тую голову.
Мальчик потянулся, но глаз не раскрыл. Тогда мать потрясла его за плечо. Хасан нехотя поднялся и стал озираться, не понимая, то ли еще вечер, то ли уже раннее утро.
– Вставай, сынок! Собирайся в поле с дади.[3]
Сон как рукой сняло. Мальчик сбросил одеяло. Он уже видел себя на арбе с вожжами в руках. Но, узнав, что придется идти пешком, приуныл. Отец попытался утешить его.
– Мы еще поездим с тобой на арбе, – сказал он, – через недельку лошадь поправится, тогда и поездим, а сейчас собирайся, побыстрее надо в поле попасть. И ты торопись, – добавил Беки, обернувшись к жене.
Отец с сыном еще не позавтракали, когда проснулся Хусен.
– Куда они идут, нани?[4] – спросил мальчик.
– В поле кукурузу убирать.
– И я с ними! – вскочил Хусен.
– Они пешком пойдут. А тебе не в чем. На улице холод, слякоть, а ты босой, простудишься.
Но Хусен не отступал:
– Я пойду в чувяках.
– Развалились они, мой мальчик, твои чувяки.
Еще минута – и Хусен расплакался бы, не подзови его отец.
Не поднимая глаз, мальчик подошел к нему.
– Я обязательно возьму тебя, как только поедем на арбе. Посажу впереди, дам в руки вожжи, и будешь ты править лошадью. До говорились?
Беки погладил сына по голове, но тот все стоял опустив голову и подперев подбородок кулачками. Очень ему было обидно: Хасан-то ведь шел в поле. И младший с завистью глядел, как брат торопливо откусывал сискал,[5] запивая его чаем из чами.[6]
Кайла тоже была грустная, будто провожала она Беки не в поле, а на войну.
– Бога ради, будь посдержанней. Свад способен на любую подлость. Помни о семье, – говорила она, выходя вслед за мужем из дому.
Беки ничего не ответил, только глубоко вздохнул.
Пока отец с братом не скрылись из глаз, Хусен стоял у двери и глядел им вслед, а огненно-рыжий пес Борз проводил их до ворот, вернулся, сел перед Хусеном, помахал ему своим коротким хвостом (ему еще щенком отрезали уши и хвост, чтоб злее был), как бы говоря: «Не горюй, мы ведь будем вместе».
– Иди отсюда! – Хусен оттолкнул пса ногой и вошел в дом.
Борз очень удивился, понурил голову и укоризненно поглядел на дверь, за которой скрылся Хусен. До сих пор маленький друг никогда не бил его…
Дождя хоть и не было, а дорогу в степи развезло. Морось сгустившегося тумана осела на дорожную пыль и, смешавшись с ней, образовала что-то вроде вязкого теста. Это месиво липло к ногам и порой просто не давало шагнуть.
