Отец обещал, что на уразу[11] зарежет бычка и мяса будет вдоволь. Беки говорит, трудно держать уразу без мяса. Хусен, конечно, рад, что будет мясо, но жаль бычка. Он уже давно у них. Хусен привык к бычку. И бычок привык к Хусену. Всегда отзывается: сначала замычит, потом подойдет и лизнет руку.
Хусен очень любит бычка, а теленка маленького не любит. Тот глупый, даже не отзывается. Лучше бы его зарезали. Стоит выгнать теленка на выпас, он отбивается от других телят и, задрав хвост, убегает. Что, если забредет к Угрюму? Надо будет штраф за него платить, а денег-то ведь нет? Значит, все равно останется теленок у помещика? Нет, верно, лучше бы его зарезать…
Хусен, может, долго бы еще думал о бычке и теленке, но подкрался сон и взял его в свои объятья.
…Яркий солнечный свет. За селом на большой поляне, такой зеленой и мягкой, будто застлана она огромной зеленой кошмой, Хусен играет с ребятами в чижик. Неподалеку пасутся телята и бычок с ними. Вдруг слышит мальчик, будто мать кличет его: «Хусен, Хусен». Он обернулся и видит: прямо к помещичьей канаве мчится их неразумный теленок, а за ним бежит нани. Хусен рванулся с места, но теленок уже перескочил запретную канаву и подался вперед. Хусен с испугу закричал и… проснулся.
– Хусен, Хусен, – услышал он уже наяву.
Мальчик вскочил и подбежал к матери, она лежала, прикрыв веки, и стонала. Грудь ее то поднималась, то опускалась.
– Нани, что тебе?
– Беги, сыночек, к Шаши, скажи, что я зову ее.
Хусен замер. Он даже имени Шаши боялся, как огня, а тут надо самому звать эту женщину домой.
Ее приглашали, когда у кого-нибудь из детей болело горло. Случилась как-то беда и с Хусеном. Он до сих пор помнит, как Шаши засунула ему в горло свой костлявый палец и так надавила, что Хусен закричал от боли. Правда, горло после этого зажило, но с тех пор Хусен очень боится Шаши и за три версты обходит ее.
– Нани, а зачем надо звать Шаши?
– Скажи, что очень она мне нужна.
– Нани, а она не будет давить мне горло?
– Нет, нет! Не будет. Беги, сынок, беги скорее.
«Может, и вправду не будет? – подумал мальчик. – Ведь сейчас у меня горло не болит».
– Не забудь чувяки надеть, – крикнула мать, когда Хусен уже стоял у двери.
Крикнула и снова застонала.
– Они же порвались, – удивился Хусен.
– Я вчера зашила их. И черкеску надень, на улице холодно. Оглядевшись вокруг, Хусен не увидел чувяков.
– Нани, а где чувяки?
– У очага. Посмотри получше. О дяла! – опять заметалась она. Чувяки действительно были зашиты.
«Почему же тогда нани не отпустила меня с дади, – удивился Хусен, – я ведь так хотел пойти с ними?»
Но, чувствуя, что матери сейчас не до его вопросов, он быстро сунул ноги в чувяки, набросил порядком изношенную суконную черкеску и выбежал.
– Поторопись, сыночек! – крикнула вдогонку мать.
Хусен бежал, и ему казалось, что он слышит стоны матери. И никак сын не мог понять, отчего она стонет и что сказать, если Шаши спросит, какая у нее болезнь. Наконец показалась глиняная крыша шашиного дома. На крыше росла высокая трава и два кукурузных стебля.
Хусен подумал, что Шаши сама посеяла там кукурузу, и только очень удивился, отчего же она посеяла всего два зерна.
Хусен был уже у дома Шаши, как вдруг увидел в воротах собаку. Он остановился, решил подождать, пока собака уйдет во двор. Но та даже с места не сдвинулась и в упор уставилась на него. Кто знает, сколько бы они простояли друг против друга, если бы перед Хусеном вдруг откуда ни возьмись не появилась собственной персоной сама Шаши. Она подошла сзади. Видно, уже успела сходить к какому-нибудь больному лечить горло или мерить голову.[12]
В селе все знали, и Хусен тоже знал, что у Шаши в метель погиб сын. Он возвращался домой из Назрани и… не вернулся.
Есть у нее еще две дочери, но они вышли замуж в другое село. Шаши живет одна и потому охотно ходит к больным. Сделает она свое доброе дело, а потом, глядишь, еще часок-другой посудачит с хозяйкой дома о разных новостях, так день и пройдет. Перед уходом ей еще чего-нибудь и дадут: кто маслица, кто творога или молока. Для старушки, у которой в хозяйстве, кроме кошки, нет никакой другой живности, все, что ни дадут, сгодится.
В дом Беки Шаши ходила без всякого приглашения даже и тогда, когда никто у них не болел. Она родственница Кайпы по материнской линии. Придет и уже с порога спрашивает:
– Ну, девочка, как ты тут поживаешь? – Потом потреплет Хасана или Хусена по щеке и добавит: – Живите, оборванцы, на радость своей матери.
Хусен никак не мог разобраться, отчего это Шаши его нани, такую взрослую, называет девочкой, а их оборванцами. Оборванцы – это те, на ком вся одежда порвана, а у них, если что и порвется, нани тотчас починит. Вот и сейчас, увидала Шаши Хусена, потрепала его по щеке и говорит:
– Ты чего здесь стоишь, оборванец?
– Нани заболела, тебя зовет, – недовольно буркнул Хусен. Не понравилось, что старуха опять назвала его оборванцем.
– Что случилось?
– Плохо ей. Стонет сильно.
– Стонет, говоришь? Ну пойдем тогда, да поскорее.
Не заходя к себе, Шаши повернулась и пошла к дому Беки. Хусен засеменил за ней. Шаши вошла в комнату и, удивительное дело, даже не спросила у матери, что с ней.
– Лежишь, девочка, – сказала она, – ничего, скоро освободишься, все в воле Всевышнего. Помолись ему, легче будет.
Старушка постояла над матерью, что-то пошептала, потом повернулась к Хусену и сказала:
– А ну, принеси бохк.[13] Знаешь, где он?
– Знаю, – ответил Хусен и вышел.
Через минуту он принес из другой комнаты бохк.
Шаши подсадила Хусена к себе на плечо, велела ему привязать веревку за крюк, что прибит к балке на потолке. Хусен повиновался, но ничего не понимал.
Не мог он знать того, что всякий раз при родовых схватках мать его спасалась тем, что висла на этой веревке. Едва Шаши спустила Хусена с плеч, Кайпа, с трудом приоткрыв отяжелевшие веки, сказала:
– Иди, мой мальчик, во двор к Кабират, поиграй там, пока Шаши не позовет тебя обратно.
Хусен снова удивился. Если бы мать сказала эти слова до прихода Шаши, он бы обрадовался, а сейчас удивился и… немного испугался: кто знает, что эта старуха собирается делать с его нани. Но возразить он не посмел и молча двинулся к выходу.
В соседском дворе ребята под навесом сарая качались на качелях. Правда, сидел на них один Тархан. Старший брат, Тахир, раскачивал его, а Эсет, уцепившись за рубашку Тахира, чуть не плакала:
– Хватит. Он уже долго качается, теперь я!..
Под навесом сухо. Но у Эсет все равно губы синие. А лицо?… Оно у Эсет белое как снег и волосы цвета соломы. Тархан, когда рассердится на сестру, дразнит ее: «Гусиные глаза». Хусен про себя удивляется: «Чего он выдумывает? И совсем они не гусиные. Просто голубые, и все».
Эсет тоже не остается в долгу.
– А ты индюшачье яйцо, – бросает она брату.
В таких случаях между ними иногда даже начинается драка.
Хусену всегда хочется заступиться за Эсет. Ведь она права: на лице у Тархана точно такие пятнышки, как на индюшачьем яйце.
Вот и сейчас брат и сестра начали перебранку. Эсет расплакалась.
Тотчас выглянула Кабират.
– Опять обижаете девочку? И не стыдно? – закричала она и добавила, обращаясь уже к старшему сыну: – А ты здоровый – и ту да же. Иди-ка лучше задай коню корм.
Тахир остановил качели.
– Ух, гусиные глаза, все из-за тебя, – буркнул Тархан, косясь на сестру, и соскочил на землю.
Эсет обрадовалась и бросилась к качелям. Так обрадовалась, что даже против обыкновения не расквиталась с Тарханом за «гусиные глаза».
– Покатай ее, щербатый, – толкнул Хусена в бок Тархан.
Хусен и правда щербатый. Неизвестно отчего передние зубы у него почернели и почти совсем сточились. Говорят, такое бывает у тех, кто ест много сахару. Но это совсем не так: ведь у Хусена в доме и по праздникам не всегда бывает сахар. «Неправда все это, – думает Хусен, – и отчего тогда у Тархана, который только и знает, что ест сахар, зубы, как у ягненка, ровные и все целые?»
Хусен часто видит в руках у Тархана не только сахар, но даже конфеты и всякие пряники. Еще бы! Ведь у отца Тархана своя лавка.
Соси часто ездит во Владикавказ за товаром. Тогда за прилавком стоит Кабират, а Тархан ей помогает. В такие дни он даже не глядит в сторону Хусена. Впрочем, Тархан всегда разговаривает с ним свысока. Вот и сейчас он смотрит на Хусена так, будто победил его в кулачном бою.
Хусен с трудом сдержался. А как хотелось подразнить, позлить Тархана. Но попробуй-ка, тот ведь старше, полезет драться, чего доброго, опозоришься перед Эсет.
А Эсет, видно, стало жалко Хусена, она вдруг крикнула:
– Нани, Тархан не дает мне качаться!
Кабират снова выглянула и погрозила сыну кулаком:
– Опять ты пристал к ней! Смотри у меня. Хоть раз еще услышу ее голос, несдобровать тебе!
