— Слава господу Иисусу Христу! — сказал, подходя, Лентовский.
— Во веки веков. Аминь. Здравствуйте! — ответил Собек.
Когда они пожали друг другу руки, Лентовский сказал пану:
— Это Собек Топор, баца.
Потом важно поднял голову и добавил, указывая на прибывшего:
— Пан Костка, королевский полковник.
Собек обнажил голову.
Но Костка быстро подошел к нему, заставил надеть шляпу, пожал руку и сказал:
— Рад познакомиться с вами, баца. Я много о вас слышу, когда бываю под Татрами. Вижу, что вас недаром хвалили.
— Молод еще он, но силен и смел, — сказал Лентовский.
А Собек, обрадованный любезностью и комплиментом полковника, указал рукой на шалаш:
— Милости просим!
— Собек, — немедленно начал Лентовский, — мы к вам пришли не попусту. У пана есть королевская грамота. Король велит нам подниматься и бить панов. Он хочет, чтобы в Польше правил только он и чтобы в ней были одни мужики. Полковник послан поднять народ. Королевские приказы у него есть, с подстаростой новотаргским, Викторином Здановским, которого вы знаете, и с паном ректором, Мартином Радоцким, он уже сговорился. Я иду с паном по деревням. Я подниму людей в Дунайце, Витове, Хохлове, Длугополье, Людзимеже, Кинёвке, Марушине, а вы должны поднять подгалян, особенно вашу родню. Потому что каждый Топор — это топор, а вы над Топорами голова. Мардул, Галиц, Хованьцев, Лоясов из Поронина, Гонсениц, Сечков, Вальчаков, Собчаков из-под Копы, Гадеев, Матеев, Моцарных, Стопков, Питоней из Полян — всех надо поднять!
— Поднимутся, — ответил Собек.
— Ну, не говорил я пану? — с довольным видом обратился Лентовский к Костке. — Я людей знаю. Коли я подниму старых, а он — молодых, так все вокруг загудит, встанут мужики, как один! За все обиды, за гнет, за бесчинства, за притеснения, за грабеж и разбой шляхетский будем мстить! Мне надо было, Собек, только того, чтобы вы были на нашей стороне.
Несказанно счастлив был Собек, что перед полковником и послом королевским сам «маршал» Лентовский признал его таким ценным человеком. И он ответил с радостным смущением:
— Надо бы с Яно Литмановским столковаться.
— Э! — отвечал Лентовский. — Яно — молодец мужик, только ветрогон! Да и вор отчаянный! Кабы мы воровать шли, — ну, тогда лучше его никого нет, а здесь совсем иное дело. Яно и не удержать: в первую же ночь, как в долину спустится, пойдет грабить. Потом его позовем, — когда грабить будем.
— Ну, коли только за этим дело станет, так его искать не надо! — засмеялся Собек. — Есть у меня тут Франек Мардула, хромого Войтека из Тихого сын, — может, знаете?
— Это не тот, который ксендзу в городе сказал: «Я бы у господа бога звезды крал, кабы у меня были крылья»? Слышал. Много об этом говорили…
— Вот, вот, этот самый.
— Там, на горах, мужики уже тронулись, — сказал Костка, — Знаете ли вы, баца, что войска и шляхта далеко отсюда, с королем на казацкой войне?
— И от нас кое-кто туда ушел.
— Дело пойдет легко, — войска нет.
— А по-моему, коли драться, так чтобы было с кем, — отрезал Собек.
— Погоди еще! Это только начало, — сказал Костка, хитро и смело взглянув на него.
Так разговаривая, они дошли до шалаша, где их с любопытством ожидали пастухи и пастушки.
На высокий кряж Лиловой горы взбежала, бросив коров, Марина. В голове у нее шумело, кипело сердце. Коров с моих она оставила другим пастушкам, а сама, как серна, бежала по красным скалам, пока не достигла перевала.
Долина под нею со стороны венгерской границы подернута была золотистой солнечной дымкой. Сухой, легкий воздух колыхался и дрожал над землей, взволнованный быстрым утренним ветерком. Иногда отрывались клочья тумана и, взлетая, цеплялись за склоны и выступы высоких и величественных Голых гор.
Снизу, из тумана, слышались медные колокольцы липтовских волов, которые паслись в долине.
Марина сама не помнила, как взбежала она с бичом в руке на перевал.
Всю ночь она просидела в шалаше, слушая разговоры прибывших. На табуретках и скамьях сидели брат ее Собек, старики Крот и Бырнас, Мардула, Галайда и другие пастухи, а также Лентовский и незнакомый пан в коротком черном кафтане. Пан этот говорил больше всех. Говорил о страшных обидах, о страшной мужицкой доле там, ниже, в подгорных деревнях, где паны живут кровавым мужицким потом, где мужики умирают под панскими батогами, где их лишают самых священных и вечных прав, отнимают добро, где душит их барщина, где мужик считается хуже собаки, хуже скота, где гнет идет рука об руку с издевательством, где истязают мужчин и насилуют женщин, где шляхтич плевок свой почитает выше мужицкой чести, соплю свою — дороже его жизни.
И среди фамилий, которые все снова и снова поминал Костка, чаще всего звучала фамилия Сенявских из Сенявы, имя молодого сына воеводы, который пинал сапогами мужиков и баб так, что на их животах и спинах оставались следы подковок.
Закипало сердце Марины.
Этот панич, покрытый золотом, был палачом, кровопийцей, грабителем и извергом.
Был чудовищем, при воспоминании о котором люди крестились…
Он насиловал юных девушек, увозил матерей и жен в покои своего замка и наутро после распутной ночи приказывал плетками выгонять их оттуда…
Он был негодяем, который приказывал своим гайдукам перед глазами гостей донага раздевать девушек, матерей и жен…
И его она любила?
Кровь бурлила в жилах Марины, и дрожали ее пальцы, сжимавшие кнут…
Единственная женщина в шалаше, она слушала эти рассказы всю ночь, не произнося ни слова, прижавшись к стене в углу.
Этот человек, которого именовали королевским полковником, призывал к мести, к восстанию, призывал сбросить оковы, освободиться от шляхетского ига. Он говорил, что король только по настоянию шляхты пошел на войну с украинскими мужиками; казацкого гетмана Хмельницкого он называл освободителем русских мужиков, самого себя — будущим освободителем мужиков Польши. Говорил, что шляхта задумала бунтовать против короля, который желает добра народу. Показывал грамоты и объявлял, что в них король призывает мужиков защитить его самого и восстать против шляхты. Перечислял местности, где мужики, в особенности гурали из Бескид, уже восстали, и называл имена их вождей. Угощал вином, принесенным с собою, и, чокаясь с Лентовским и Собеком, пил за мужицкую свободу.
А Марина слушала, мутилось у нее в голове; мысли волновались, как вода в озере, когда налетит на него горный вихрь. Болело сердце, горели губы, горела кровь…
Все встали и на том восковом кресте, по которому обычно цедилось сквозь полотно молоко, присягали, а Собек, брат ее, поклялся, что своим топором убьет изверга, сына воеводы Сенявского.
Неистовый Мардула пришел в такое бешенство, что, вскочив со скамьи, босыми ногами прыгнул в середину костра, так что огонь поднялся до самого потолка.
И все кричали, перебивая друг друга, — только старый Крот смотрел в огонь и молчал.
Марина вдыхала долетавший сюда ветер долины, ловила губами туман, доносимый ветром; наконец всю ее окутал туман, и мир скрылся из ее глаз, как она — из глаз мира.
Вдруг внизу, в тумане, раздалась какая-то незнакомая, не то липтовская, не то оравская песня, которую пели два голоса:
Скоро ты, Яносик, белыми руками
Сундуки купецкие станешь отпирать!
Золото купецкое, деньги королевские
Белыми руками станешь ты считать!..
Песню пели два голоса: молодой и старый. Вольно и гордо звучала она в тумане:
Эх, Яносик польский, ничего не бойся:
Ни тюрьмы оравской, ни петли тугой,
Ни мадьярских ружей, ни панов богатых,—
Эх, Яносик польский, ветер удалой!
Пониже, в тумане, по склону горы шли обнявшись, должно быть подвыпившие, старый Саблик и Яносик Нендза Литмановский. На плечах у них были ружья. Видно, они возвращались откуда-нибудь из Тихой или Черноеловой долины, с охоты, а может, из далекого похода в Венгрию. Сквозь туман Марина увидала за ними еще трех мужиков с мешками за спиной, также вооруженных ружьями. Значит, Яносик Нендза возвращался из Венгрии с разбоя.
Оба они с Сабликом пошатывались, но держались на ногах твердо. Не заметив в тумане Марины, они прошли дальше по склону и скрылись из виду. Должно быть, направлялись на Кондратову поляну, к белодунаецким пастухам, к баце-солтысу Павликовскому.
Литмановский, отец которого владел многими пастбищами, землями и стадами, был разбойником над разбойниками, разбойничьим гетманом; выросший в богатстве, он никогда не знал грубой работы и гордился своими белыми руками, о которых даже сложили песню, — это был грабитель до того отчаянный, что с товарищами своими Томеком Гадеей, Войтеком Матеей, Войтеком Моцарным если еще до сих пор не обкрадывал, то во всяком случае собирался выпотрошить сундуки городских купцов и королевские кладовые. Марина его знала, так как он время от времени заходил к ним на пастбище. Собек принимал его с радостью, и оба они весьма уважали друг друга, потому что оба были богаты, сильны и смелы. А Франек Мардула — тот просто не знал, куда его посадить. Он бы и сам охотно пристал навсегда к его шайке, но Яносик боялся, что Мардулу слишком уж тянет к девкам, а на такого никогда нельзя положиться. Не один такой добрый молодец и сам погибал от этого и товарищей подводил.
