Овцы уже скрылись из виду. Собек, идя впереди, взмахами чупаги срубал выросшие с осени ветки. Наконец показались шалаш и загоны.
Долина, долина, в долине шалаш…
Что ж ты, подружка, ко мне не идешь?..—
пел Мардула, на ходу выколачивая дробь ногами и размахивая чупагой над головой.
Вступили в страну счастья.
Уже трава была высокая; куда ни глянь, все зелено, только на вершине гор — огромные пласты снега; в тени, в расщелинах, они толщиной достигали человеческого роста.
Светлые, легкие тучки проплывали над вершинами.
Усталые животные тотчас начали щипать траву невдалеке от шалаша и загонов. Они осматривались, словно вспоминая эти места, жадно раздували ноздри, вдыхая свежий горный воздух.
Горные ветры, особенно тот, который дул с начала ноября, натворили бед, сорвали камни с крыш, а глубокие снега, выпавшие в декабре перед рождеством и в конце января, до основания развалили два коровьих стойла. Нужно было все чинить, но здесь было множество мужчин, а из дому захвачены были все необходимые инструменты, — и пастухи живо со всем справились. В особенности великан-погонщик Бартек Галайда и Франек Мардула творили чудеса: Галайда взваливал на крыши такие камни, какие и втроем не сразу поднимешь, а Мардула так грохотал топором, что можно было подумать — работают пять кузниц. И при каждом ударе он покрикивал: «Раз! Раз!»
Принялись чинить ветхие загородки, ставить новые, строить навес для доения овец. Ожил луг.
В шалаше бацы запылал костер; смолистое дерево, которое то и дело в него подбрасывали, потрескивая, сыпало искры, — и милый, такой знакомый, едкий, густой дым наполнил внутренность шалаша. На длинной палке, подвешенной к поперечной жерди, висел котел, в котором варились клецки из овсяной муки. Молока еще не было. Под вечер, когда овец собрали в загонах, баца сходил в шалаш за горячими угольями и, насыпав в лукошко из коры угли, траву и сосновую смолу, возвратился со всем этим к овцам, снял шапку, перекрестился и трижды, молча, с великой важностью, кадя с востока на запад, обошел вокруг них.
Потом он высыпал уголья на землю перед навесом, покрыл их корой и стал на колени; вслед за ним опустились на колени все пастухи, стоявшие в проходах плетня; они молились о том, чтобы овцы хорошо паслись и доились, чтобы не вредили им порча и болезни, насылаемые недобрыми людьми, особенно вертячка и язвы на вымени, а также чтобы они не пропадали в горах.
Когда помолились, Собек встал и крикнул подпаскам:
— Гони!
Те согнали овец к проходам, а пастухи стали их доить и одну за другой выпускали из-под навеса. Когда доение было окончено, мальчики закричали:
— Готово! Слава Иисусу!
Пастухи перекрестились и, подышав на руки, следом за Собеком направились к шалашу. Собек распахнул скрипучую дверь и благословил пустой шалаш, говоря: «Слава господу Иисусу Христу!»
Потом, засучив широкие рукава рубахи, Собек растянул над посудиной с молоком чистый кусок тонкого льняного полотна, посредине положил маленький, грубо сделанный восковой крестик и несколько сосновых веточек, чтобы молоко было чистое и освященное.
Когда подоили и коров и заперли их в хлевах, когда лошади и козлы, окруженные собаками, улеглись на траву, — пастухи собрались в шалаше бацы.
Это было избранное общество, где каждый знал другому цену, где и девушки были не плохи, потому что любая могла обухом убить волка.
Кроме бацы, находились там приглашенные пастухи: Михал Есёнек Витвицкий из Сухого Сада, Войтек Вдовин (мать его была вдова), Деревянный, прозванный так за любовь к токарной работе, Ендрек Моцарный из Старой Поляны, Сташек Бульчик из Тихого, старый, но боевой Бырнас. Были два чабана, Петр Топор из Гацка и Юзек Пычор; два погонщика волов, Павел Михна Савицкий, прозванный Домбровским, и Бартек Галайда; кроме того, несколько подпасков; было семь пастушек, в том числе Марина и двоюродная сестра ее Терезя, Ядвися Когут с сестрой Зоськой, которая одна из всех девушек устояла перед неотразимым Франеком Мардулой, вследствие чего он перенес чувства свои на Ядвисю и в отместку Зосе, чтобы злить ее всегда, сочинил песенку (умел и это!), в высшей степени злую и презрительную:
Хаживал я к Зоське —
Заболели ножки.
Стал ходить к Ядвисе —
Ножки унялися!
Они сидели у костра в удушливом дыму, словно прокоптившем их сильные тела и пастушескую одежду.
На пастбище позвякивали колокольчики. То там прозвенит, то здесь, когда шевельнется овца, или вол, или корова. Но не часто: скотина устала с дороги и спала спокойно.
Иногда лаяла собака. Потом опять наступала тишина. В шалаше болтали; предстояло снова привыкать к жизни на горах.
Войтек Вдовин вспоминал рассказ матери о том, как дока на доку напал. Ехали по дороге два возчика, и страсть до чего им хотелось пить. Полдень был жаркий. Глядь — пастух пасет на полянке овец.
Спрашивает один возчик у другого:
— Хочешь пить?
— Как не хотеть, да коли нечего!
Возчик остановил лошадей, подставил горшок под дышло, снял с лошади уздечку, повесил ее на дышло — и давай по узде из дышла молоко выдаивать.
Овцы мигом вскочили на ноги и заблеяли…
— Эге! — Пастух вскочил, скинул тулуп, бросил на землю да как станет по нему колотить топорищем…
Возчик бросил доить: куда там, — приходится просить пастуха, чтобы перестал колотить, а то так и кажется, что собственные кости трещат.
Так напал дока на доку. Умел возчик овец заворожить, да что толку, коли пастух был мужик опытный! Ведь сумел за себя постоять…
Вот что рассказал Войтек.
Потом, когда на небо высыпали звезды и в кустах зашелестел ночной ветерок, пастушки пошли спать в коровьих стойлах, а пастухи — под навес к стаду. От волков, медведей и рысей развели костры; погонщики протрубили раз, другой, третий, чтобы отпугнуть зверье, и звездная тишина, изредка прерываемая звоном колокольчиков, наступила на пастбище.
На другой день баца разделил стадо: дойные овцы и козы с лучшими пастухами пошли на лучшие пастбища — на Крулёву гору к Магуре, под Лиловую, за Зеленую, ко Мхам; ярки, ягнята, бараны и козлы — в Косце-лец, на Желтую гору; коровы ушли к озерам под Среднюю и Крайнюю, волы — в лес над речкой. Лошадей привязали у шалаша, чтобы они не разбрелись и не стали добычей волков.
Сам баца присматривал за хозяйством, готовил овечью сыворотку.
Началась обычная пастушеская жизнь.
На третий день после прибытия к шалашу явились хозяева, которым принадлежали овцы. Они отправились с пастухами пасти овец, а в полдень, вернувшись, сами стали доить их в свою посуду. После доения каждый из них опускал в посудину тонкую палочку и отмечал, докуда доходит молоко; такой же значок делал он на другой палочке и эту мерку отдавал баце. В соответствии с ней баца в конце лета должен был отвесить хозяину сыра. Некоторые ушли тотчас после полудня, а некоторые переночевали и отправились на следующее утро.
Теперь уже никто на пастбище не ожидал гостей в течение трех месяцев, разве только Мардула, который, где бы он ни был, никогда не мог быть уверен, что к нему не прибежит какая-нибудь девка со слезами и причитаниями любви или — что его особенно забавляло — ревности.
И Собек, под вечер считавший у загона овец, немало был удивлен, когда заметил, что собаки с отчаянным лаем бросились к тропинке. Потом раздался выстрел: один, другой, третий…
«Разбойники, что ли?» — подумал Собек. Но разбойники обыкновенно шли к пастбищу с громкой музыкой.
Подпаски побежали скликать собак. Вскоре показались четыре человека, из которых только один, одетый по-господски, не был знаком Собеку. Он шел впереди, опираясь на чекан; рядом с ним — чернодунаецкий солтыс Станислав Лентовский, человек огромного роста, с седой бородой и седыми волосами; за ними два уступских мужика, Сташек Войтек с сыном, несли на плечах холщовые мешки. Они были вооружены, как все, кто путешествовал в Татрах.
Солтыс Лентовский уже издали снял перед Собеком баранью шапку. Должно быть, догадался, что это баца.
Лентовского Собек видел всего раза два в жизни, но под Татрами его знали везде. Он был как бы князем горцев; его называли «маршалом», потому что он неизменно бывал вожаком всех бунтов и беспорядков. Двадцать три года тому назад (в 1628 году) он широко прославился, став как гетман во главе движения против новотаргского старосты Миколая Коморовского, угнетателя, на которого поднимали народ чернодунаецкие солтысы. Предводительствовал он тогда с великой славой и значительно упрочил свой и без того немалый авторитет.
Разбойники, даже сам Яно Нендза Литмановский, атаман над атаманами, гроза долин и деревень, которого намывали и «горным орлом», и «лесной рысью», и «молнией с неба», смелейший из смельчаков, гордец из гордецов, — и тот почитал Лентовского за его славу, значение, ум и богатство.
