В доме было тихо; наверно, гость с хозяйкой сидели в горнице, выходившей в сад. По вот меж людских изб показался Осип. Лицо перепачкано ягодами — видно, сидел в малиннике и оттуда увидел промелькнувших к усадьбе всадников. За ним бежала Анисья. Сосредоточенно посмотрев на Сергея, братец бросился в дом. Простучали по крыльцу башмаки, грохнула дверь, отброшенная нетерпеливой рукой, и вот уже до двора донеслось знакомое: «Хочу, хочу!» — и неразборчивые, захлебнувшиеся в торопливом крике слова, от которых у Сергея зашевелились опасливые мысли: «Не отняли бы мундир-то…»
Потом все стихло. Вскоре на крыльце показался дяденька, за ним матушка.
— И не просите, сестрица, — сказал Семен Степанович, приостанавливаясь на верхней ступеньке. — Ежели что бы случилось — конь копытом малость зашиб или наземь сбросил, — вы ведь голову мне снимете. А потом, по справедливости доложить, какая радость такою облома обучать, когда родному дяде ни когда здравствуй не скажет, а только орет как зарезанный: «Дай да подай!» Сергея я кой-чему уже выучил, ездит на коне, как доброму дворянину надлежит, через год-другой в корпус его отвезу, откуда офицером выйдет, образованным слугой отечеству. А вы своего таким медведем воспитываете, что удивлен, зачем ему конь, когда толком по земле ступить не умеет. Лицо, руки не умыты, одёжа не застегнута. Нет уж, увольте…
Матушка, скосившись куда-то за плечо — так кривлялась только при дяденьке, — что то заговорила просительное, будто воркуя. Но поглядывала и назад, в сени. Видно, не хотела, чтоб Осип сейчас выскочил, а может, наоборот, желала, чтоб услышал, как за него просит. Сергей подумал об этом мельком, потому что очень горько ему было — ведь ни разу не взглянула в его сторону. И еще — впервые стыдился за нее перед дяденькой.
Как ехали по деревне, Семен Степанович молча посмеивался с довольным видом. Только когда Фома принял лошадей и вошли в дом, он сказал:
— Ну, посмотрим, верен ли расчет моего заряда.
— Какого заряда, крестный? — спросил Сергей.
— Который нонче под стены некой Трои заложил. Понял?.. Учиться, учиться надобно, сударь! Тогда и про Трою ведомо тебе станет.
Конечно, барские дворы постоянно сообщались. Ненила по-прежнему дружила с матушкиной стряпухой, брат Фомы ходил на той усадьбе ночным сторожем. На другой же день в дяденькином доме стало известно, что Осип ревел до полуночи, а нынче начал со света, всё просится в науку к дяденьке, требует синий мундир Сергея, избил в кровь Анисью, укусил за палец самоё матушку. А вечером прибегала девка спросить, может ли барыня приехать по спешному делу, Семен Степанович ответил, что нынче принять никак не может, а завтра под вечер приедет к ней сам.
Пробыл он у матушки долго, и уже уложенный спать Сергей слышал, как, возвратись., говорил Моргуну:
— Отбился я, Ермоша, только до осени, сказал, хлопот по хозяйству много. А с сентября станут водить его к нам. Буду грамоту и счет вдалбливать, а ты на корде гонять. И, знаешь, вовсе не глуп неук, толь со не одну палку об него обломаем, так разбалован. Смекнул, отчего все зависит, и таким ягненком прикинулся, будто и не он матери родной руку кусал: «Возьмите меня в конную науку, дяденька, я буду стараться, как братец Сергей Васильевич». Откуда и слова нужные сыскал! А я в ответ: «Одной конной науки мало. Без грамоты и в седло не посажу. Да чтоб без крику и брыку, а то по-драгунски — разом штаны долой». Обещается, клянется…
Как-то в августе после обеда верховой солдат привез из Пскова казенный пакет. Приказав накормить человека и коня да отвести им хороший ночлег, Семен Степанович ушел в свой покой и закрылся на крюк, что случилось, кажись, в первый раз. Долго Моргун, Филя и Сергей слушали там шаги, а из окна тянуло на двор дымом — трубка курилась беспрерывно. На закате Филя, перекрестясь, решился спросить сквозь дверь, не угодно ли чего откушать, но в ответ раздалось только грозное ворчание. Однако поутру Семен Степанович вышел, как всегда, к Сергею и Моргуну и сказал по видимости спокойно:
— Отставка моя пришла. Выхлопотал генерал-аншеф, как обещался, патенты на чины, на орден, — все, что раньше не выправили. Тем службе моей конец. Отставной полковник Непейцын. Двадцать один год в полковых списках состоял… — Дяденька посмотрел вдаль, за Ловать. Потом повернулся: — Ну, так марш, команда моя единственная, в людскую. Ненила, поди, заждалась с кокорками…
Осип стал учиться грамоте на год позже брата, а езде — на полгода. Он приходил с Анисьей после дяденькиного завтрака и сидел у него час, пока Сергей готовил заданное накануне. Потом шел к Моргуну и, отъездив, тотчас уходил домой. Учился прилежно, делал быстрые успехи, и дяденька однажды сказал Сергею, когда ехали рядом по гулкой осенней дороге, теперь уж без особой цели, а только чтоб «промять» лошадей:
— Учись, брат, а то Осип обгонит. Вострый мальчишка, может далеко пойти. Жил до семи лет одним чревом, теперь проснулся разум. Коли откроется и душа, то станете точно братьями, а нет — так и пройдете жизнь, одним молоком вспоены, на одной доске учены, а нутром чужие…
Не ленился и Сергей. Бойко и без ошибки складывал и вычитал до сотни, бегло читал по светской и церковно-славянской печати, чернилом выводил ровные строки с прописей, изготовленных Семеном Степановичем. С того случая, когда за толчок Нениле дяденька выдрал за ухо, у них не случалось размолвок.
С младшим братом шло не так гладко. Двум столкновениям этой зимы Сергей был свидетелем. Однажды Осип пришел на урок в синем новом кафтанчике и высоких сапожках — совсем как у Сергея на езде. Но дяденька не стал с ним заниматься.
— Когда позволю, драгуном станешь ходить, — сказал он. — Мундир брату за успехи в науках построен. Ступай домой, переоденься, да живо! Сколько проходишь — на столько меньше нонче урок будет…
И своевольный Осип, глотая слезы, убежал, чтобы через полчаса возвратиться тоже бегом в обычном кафтане. И за ним, красная, потная, едва поспевала Анисья.
— Видать, приспичило учиться-то, — сказал Семен Степанович, обсуждая за обедом утреннее происшествие. — А уж, должно, задал он жару в том доме за здешнюю незадачу!
Другой раз, уже к весне, возвращаясь с «проминки», дяденька с Сергеем, въехав в Ступино, увидели у крестьянской избы Осипа, который ожесточенно хлестал вербным прутом маленького щенка, раскорячившегося перед ним на талом снегу. Рядом топтался мальчик, видно хозяин щенка, и всхлипывал, отвернувшись от экзекуции. Конечно, тут же стояла и Анисья, безучастно глядевшая на происходившее. Она предупредила бы своего господина, если бы увидела дяденьку, но стояла спиной к подъезжавшим.
Семен Степанович осадил вороного, махом, как молоденький, спрыгнул наземь и, схватив сзади Осипа за уши, закрутил их куда крепче, чем в памятном Сергею случае. Осип взревел, уронил прут и забился, пытаясь брыкнуть невидимого врага.
— Стой смирно, а то хуже сделаю! — сказал дяденька не своим голосом, поддавая коленом под зад Осипа. — Я живодеров не милую… Тебе что кутенок сделал? А? Жаль, сука тебя не кусила. — Он отпустил уши племянника, но тут же перехватил его под живот, перевернул и отвесил несколько полновесных шлепков. — Хорошо кутенку было? Сладко? Ступай, жалуйся матушке своей! Но коли пожалуешься, то ко мне не моги больше и ногой…
Он выпустил наконец Осипа, и тот, воя, бросился к матушкиной усадьбе, сопровождаемый жалобно голосившей Анисьей.
— Как было дело? — спросил дяденька у мальчика, который, подобрав скулившего щенка, посадил его за пазуху.
Дверь избы скрипнула, вышел старый крестьянин и поклонился:
— Да сидел Ивашка, батюшка Семен Степаныч, на крыльцах с кутенком, а мимо барчук идут. Прутом по ветру хлысть да хлысть! Любо ему, как хвистит. Увидел кутенка: «Клади наземь, пороть буду!» Ивашка было просить стал, он и его прутом. Клади и всё! Тут и Анисья: «Клади сейчас! Слышь, барин велит!»
— А потом возмущаться станут, когда «рабы неблагодарные» из пожару их тащить не бросятся, или, к Пугачу приставши, их, благодетелей своих, на осину! — ворчал дяденька, когда тронулись к дому. — Помни, Сергей, — сказал он через несколько минут, — еще у древних римлян писано, что без любви к животным, которые нам служат, не можно почитаться порядочным. Надобно добром платить за службу, за преданность…
На другой день Осип пришел в обычное время и стал в дверях с опущенными глазами.
— Сказал матушке про баталию? — спросил дяденька.
Осип мотнул головой — нет, мол.
— Так Анисья, поди, сказала?
То же движение.
— Как же не заметила, что уши распухли?
— Сказал — на уроке меня наказали.
— Ну, коли так, то садись. Да гляди у меня — еще раз сживодерничаешь, не видать тебе моей науки до смерти!
Пересказывая Моргуну этот разговор, Семей Степанович закончил:
