Пересказывая Моргуну этот разговор, Семей Степанович закончил:
— Может, и выйдет из него человек?.. Умом-то не в матушку…
Теперь сказки Ненилы чередовались с «бывальщинами» Моргуна. В декабре ударили такие морозы, что печку, которая обогревала спальню Семена Степановича и горницу Сергея, приходилось топить по второму разу, вечером. Может, дяденька по любви к свежему воздуху и держал бы сожителей в прохладе, но Моргун однажды пожаловался, что у него к ночи, как ни кутай, стынет обрубок, и Семен Степанович не мог устоять перед столь деликатно выраженной просьбой старого соратника. Около этой топившейся вечером печки и собирались слушатели. Верно, язык Моргуна особенно хорошо развязывался потому, что он, снявши крюк, мог засунуть цельную руку в пустой рукав и погладить натруженную за день култышку. И еще потому, что дяденька разрешал здесь курить, пока дым вытягивало в печку. А известно — с трубкой, да еще раскуренной от уголька, всякий рассказ выходит складнее.
Земли, где довелось побывать вахмистру, были разные — Пруссия, Польша, Молдавия. Вот и рассказывал, как тянулись походом от одной границы России к другой, как жгло драгунов жаркое, пуще этой печки, солнце, знобил степной ветер, мочил до костей дождь, как стояли в деревнях с чудными названиями и во многих оставили на вечный покой кого-нибудь из товарищей…
А Семен Степанович сидел в сторонке, никогда не подсаживаясь к огню, и нет-нет вставлял свое слово:
— Помнишь, Ермоша, как под монастырем Варакешты мы на янычар ударили… Они еще строятся, а мы как вылетели из-за рощи…
— Как не помнить, — отвечал Моргун. — Еще поручика Елагина делибаш легкой сабелькой развалил от плеча до седла, — я впервой такое увидел. Да и мы ему не спустили, не ушел далече…
— А как ты с Букиным молдаванкам вызвались виноград ногами мять, а к вечеру и без хмеля стоять не могли!
— Известно, ваше высокоблагородие, без привычки разломило хуже первого похода, ну и выказаться перед бабами старались…
В отличие от сказок Ненилы, которые не полагалось перебивать, Моргуну, когда раскуривал трубку или начинал покачивать, как младенца, занывшую култышку, можно было задавать вопросы.
— А каковы немцы собой, Ермолай Федорыч? — спрашивал Филя.
— Вроде наших костромских — белые да сырые, глаза большие, коровьи, серые. Ничего народ — рослый и работать не ленивы.
— А изюм-ягоду, что барин с Туречины привезли, синяя такая, в каких печах сушат? — интересовалась Ненила.
— На самом на жарком солнцепеке ее вялят, бабонька, — отвечал Моргун. — Та ягода «виноград» зовется, потому из нее вино давят да в бочках годами отстаивают. Но сколько ни стоит, все против нашего хлебного слабовато.
Сергей чаще берег свои вопросы на завтра: он знал — Семен Степанович охотней и обстоятельней расскажет все после урока.
— Кто же такие сербияне, дяденька, у которых Ермоша седло в крепости купил да вчера опять о них помянул?..
И Семен Степанович рассказал о сербском народе, который говорит похожим на наш языком, происходит из одного с русскими племени — славянского, а живет под игом турок и австрийцев, о том, как несколько тысяч сербов лет двадцать назад выселились в Россию, получили земли на Донце, в названной по ним Славяно-сербской провинции, и служат в конных полках, охраняют границу.
Как-то вечером в дяденькиной речи снова мелькнуло имя Буцефала. Назавтра Сергей спросил о нем. И услышал рассказ об Александре Македонском, о его походах, от которых пошло повествование о Древней Греции, о ее героях, мифических и тех, кто из живых достойно им подражал, — о подвигах Геракла и о Леониде при Фермопилах, о Троянской войне и о современных греках, что сражались вместе с русскими в последнюю войну, отдавали жизнь за освобождение родины от турок.
Рассказам очень помогал глобус.
— Вон они где живут, греки-то. Земля их со всех сторон морем окружена. Тут наш флот на турецкий не раз нападал. А для того — вон откуда нашим кораблям плыть пришлось… От Петербурга, из Кронштадтской гавани, вокруг Европы. А вот Дунай, где мы с Ермошей воевали…
Потом Сергей услышал, что и Россия долго стонала под татарским игом, которое удалось свергнуть, только когда соединились ополчения со всех концов страны. А после не раз отбивали русские люди натиск ляхов, литовцев, шведов. Узнал, что и его предки проливали кровь за отчизну. Даже фамильное прозвище идет от некоего Степашки, по преданию поехавшего в Орду в свите князя Михаила Тверского. Он слыл лихим запевалой, но отказался спеть на потеху поганому хану татарскому. За то Степашке урезали язык, чтоб никогда никому не мог больше петь. От него и пошли будто дворяне Непейцыны.
Святки этого года были очень веселые. Как и в прошлом, приходили ряженые матушкины дворовые, плясали, играли, угощались. Но главное оживление шло от Моргуна. Смешнее всех он водил в жмурках, ловко подсматривал под повязку и уверял, что узнает любого по запаху. Он же быстрее всех, несмотря на одну руку, передавал за спиной жгут, и часто водивший в круге получал от него крепкие удары. Но венцом ловкости вахмистра была игра в «муку и пулю», которой он обучил домашних Семена Степановича. На стол насыпали горку муки, и Моргун дощечкой придавал ей форму пирамиды. Затем, бормоча непонятные слова-заклинания, он осторожно клал на верх пирамиды свинцовую пулю. Ее надобно было снять зубами, не нарушив пирамиды и самому не испачкавшись. Следовало задержать дыхание — иначе мука взлетала и запудривала лицо. Конечно, Сергей и Ненила первыми выбывали из состязания. Пирамида у них оползала, а на лице и во рту оказывалось много муки. Дяденьке и Филе иногда удавалось почти не запачкаться. Наконец очередь доходила до Моргуна. Пробормотав опять будто бы турецкие слова вроде: «Дох-дох-тири-дох, мурум-курум-бука!» — он делал зверскую рожу — оскаливал длинные желтые, как у коня, зубы, склонялся над пирамидой и ухватывал пулю так ловко, что в муке оставалось только маленькое углубление. Выплюнув пулю на ладонь, Моргун самодовольно разглаживал ею прокуренные усы, уверяя, что все турки так чернят седину. И верно, от свинца они становились какими-то тускло-серыми.
А в бирюльках первым мастером оказался спокойный Филя. Как бы причудливо ни соорудили горку из маленьких брусочков, чурочек и кривых сучков, один он умел коротким движением тонкой палочки отделить одну, две, три частицы, даже не поколебав остальные.
Когда солнце начало съедать снег, дяденька с Сергеем возобновили прерванные морозами верховые прогулки, а Моргун — занятия с Осипом. В этом году Семен Степанович стал пускать крестника на препятствия. Выбрав канавку или изгородь, он сначала прыгал сам на глазах у Сергея, а потом наказывал:
— Направляясь к барьеру, собери коня, возьми в шенкеля, посылай шпорами. Поводья держи до последней минуты, а то подумает, что сробел, и обнесет — в сторону шарахнется. А перед самым прыжком отдай повод вместе с руками к холке, помоги коню в прыжке, лети с ним вместе. Понял?
Именно слишком рьяно подавшись вперед над одной изгородью, Сергей полетел кувырком с седла. Земля уже оттаяла, и он только ушиб колено о подвернувшийся камень. Стараясь скрыть боль, тотчас вскочил, поймал повод, подвел Карего к злополучной изгороди, влез на нее и снова оказался на коне. Дяденька молчал, наблюдая, что будет делать ученик, а когда Сергей разогнал Карего и взял-таки препятствие, сказал:
— Схоже, как я при Кагуле с коня летел. Только не оттого, что оплошал, как ты, — зачем шенкеля расслабил? — а в голову моему коню пуля турецкая угодила. Разом он на колени сунулся, я через шею да на брюхо. Бросились на меня три янычара, видят — офицер. Тут бы мне верный конец, да Моргун на них с великой фурией налетел. Одного разом срубил, с другим затеял стукотню клинками, а третий выпалил из ружья с подсохи, сорвала та пуля Ермошину шляпу, а сам турок тыл показал.
— Кто ж такие янычары, дяденька?
— Отборная пехота турецкая, вроде гвардии ихней.
— А что такое гвардия?
И начался новый рассказ о стоящих в столице гвардейских полках, о том, что в одном из них, Измайловском, с детства числились отец Сергея и сам дяденька, об отличии этих полков от армейских, о школах при них для дворянских недорослей, подготовляющих офицеров, потому что много ли можно выпустить из двух-то кадетских корпусов?..
…За этим годом пролетели еще два, так на него похожие для обитателей усадьбы на Ловати, что позже, вспоминая детство, Сергей слил их в единое, такое счастливое для себя время.
На большой дороге. Нарочный с важным известием
В мае, в пятую годовщину смерти брата, Семей Степанович собрался на кладбище в Купуй и взял с собой Сергея и Моргунова. Под седло прошлый год выездили буланую пристяжную, на которой ехал вахмистр. Отстояли обедню, отслужили панихиду. На обратном пути вскоре за селом догнали десятка три крестьянских подвод, груженных чистыми тесовыми ящиками.
