Оставшись без дела, Водяников уже в одиночку продолжил свою личную войну со староверами. Видимо, в детстве крепко досталось от отца. Запомнил на всю жизнь.
В начале двадцатых годов в Мухоршибири был большой старообрядческий храм. «Семейские» приезжали туда молиться со всего Забайкалья. Водяников однажды явился в этот храм во время богослужения и выстрелил из своего милицейского нагана дьякону прямо в живот. Староверы похватали лавки и забили бы его тут же до смерти, но он умудрился заскочить в чью-то баню, из которой потом отстреливался два дня. Повезло, что патронов прихватил с запасом. В конце концов, приехали конные чекисты и арестовали всех, кто был неспокоен. Водяников за стрельбу получил выговор по партийной линии.
После убийства дьякона в Мухоршибири «семейские» стали волноваться по всему Забайкалью. В селе Борохоево пожгли дома местных активистов. В деревне Кочун разгромили сельсовет. В Хоринске поймали и утопили в проруби милиционера.
Водяников на этот раз появился уже не один, а с отрядом губернской «чрезвычайки». Не разбираясь, он с ходу расстрелял двух священников, а когда перед сельсоветом свалили в кучу иконы и поднесли к ним огонь, из толпы вдруг выскочил какой-то человек. Он голыми руками выхватил из огня образ Богородицы и с криком: «Возрадуйся, Ирод!» — ткнул пылающей доской Водяникову прямо в лицо. Пока этого человека убивали и гасили вспыхнувшие на милиционере волосы, кто-то из духовенства подхватил с земли обгоревший образ и убежал.
Через год несколько староверов построили в тайге скит, единственной иконой в котором была та самая почерневшая от копоти и обуглившаяся доска. Водяников с тех пор остался без глаза.
Со временем эти волнения улеглись. Староверам даже разрешили устраивать отдельные кладбища, а одноглазый Водяников занялся своей непосредственной милицейской работой — ловил хунхузов, конокрадов и тех, кто ушел на ту сторону с атаманом Семеновым, а потом вдруг передумал и теперь шлялся с ружьишком по родной советской тайге. Жизнь незаметно принимала свои обычные неспешные очертания, но тут грянула коллективизация, и все закружилось по новой. Война Водяникова со староверами пошла на второй заход.
«Семейские» всегда были лучшими работниками, поэтому зажиточных среди них оказалось даже больше, чем среди казаков. Раскулачивать и загонять в колхоз в Забайкалье начали именно с них. Вот тут и наступил звездный час Степана Водяникова.
Он не спал ночами, он сутками напролет скакал на коне, он кричал до потери голоса, до красноты натрудил единственный уцелевший глаз и в короткие сроки сумел отправить в Казахстан несколько сотен единоверцев.
«Семейские» со своими узлами усаживались на телеги, прижимали детишек к груди, хмурились и в ответ на матерщину лишь повторяли: «Котора вера гонима, та и права».
К тридцать третьему году нераскулаченных староверов на Аргуни уже практически не осталось. Водяников мог наконец перевести дух. Но тут подоспели приморские старообрядцы. До них коллективизация докатилась попозже, и часть из них сумела собраться и вовремя уйти за кордон. Водяников злился на своих коллег из Приморья, но сам до поры до времени поделать с этим ничего не мог.
Теперь же он узнал, что староверы из деревень Каменка и Петропавловка не смогли найти приют на северо-востоке Маньчжурии и двинулись со всем своим скарбом западнее — к самой границе с Забайкальем — туда, где японские власти разрешили им основать поселок, названный Романовкой в честь замученного царя.
Такой возможности Водяников упускать не хотел. Недолго думая, он принял решение идти за Аргунь. Староверов надо было либо вернуть, либо — уж как там пойдет по ситуации. Живыми, да еще в поселке с таким названием, Водяников оставить их просто не мог. К тому же в одной старой книге он своим собственным глазом прочитал, что русских старообрядцев еще при Екатерине силой возвращали из Польши, Украины и Белоруссии.
«Расползались», — шипел он, и шрамы от ожогов у него на лице розовели — нежные, как кожа ребенка после бани.
Отряд он собрал довольно легко, приспособив под лагерь свою родную деревню. Многим из тех, кто воевал под его командой в 4-м кавалерийском, было очень интересно по старой памяти пограбить на той стороне. Мужики с удовольствием побросали надоевшую до смерти колхозную лямку, пообещали домашним скорых гостинцев и сняли шашки да карабины со стен.
Когда Митька оказался в Архиповке, трехдневная пьянка уже подходила к концу. Отряд готовился к выступлению.
* * *
«Слышь, паря, — окликнул Митьку чей-то сиплый голос на входе в деревню. — Ты постой-ка. Куды так спешишь?»
Митька остановился как вкопанный, сообразив, что дело военное и вокруг часовые, которые могут просто взять и убить.
«Дяденька, не стреляйте! Я к вам!»
Он повертел головой в поисках того, кто его окликнул, но ни в кустах у дороги, ни за деревьями, ни рядом с поленницей никого не было. Голос шел со стороны завалившегося набок старого зимовья.
«Иди сюда. Где ты там? Я тебя из-за поленницы не вижу».
Митька осторожно сделал два шага вперед, поднялся на цыпочки и посмотрел поверх засыпанных снегом сосновых плашек.
Из окна зимовья свисал человек в овчинном тулупе, но без шапки. Шапка валялась под окном.
«Ты где?» — повторил человек, пытаясь поднять голову и взглянуть вверх.
«Я здесь, — отозвался Митька. — За поленницей».
«Ну так выдь оттуда. Я как с тобой должен разговаривать?»
Митька приблизился к свисавшему человеку и опустился рядом с ним на корточки.
«Помоги, — сказал человек. — Не видишь, помираю я. Не дотянусь».
Митька с готовностью подхватил с земли шапку и вложил ее в безжизненную руку.
Человек слабо заматерился.
«Чего?» — Митька изо всех сил старался уловить причину гнева этого непонятного человека.
«Ковшик, — теперь уже более внятно повторил тот. — Ковшик, ети его. Помираю».
Митька оглянулся вокруг себя и увидел отлетевший к поленнице деревянный ковш. На снегу рядом с ним темным кружком застыла ледяная корка.
«Щас, дяденька!» — радостно закричал он и метнулся в сторону от зимовья.
Вынув из вялой руки шапку, он осторожно заменил ее на ковш и по одному загнул чужие непослушные пальцы, чтобы они смогли удержать покрытую льдом ручку.
«Все, дяденька», — сказал он, и свисающий человек, слегка вздрогнув, начал медленно, как огромная больная змея, задним ходом заползать к себе в зимовье.
Шапка его так и осталась в руках у Митьки.
С полминуты изнутри не доносилось ни звука. Как будто тот, кто только что свисал из окна, просто исчез, растворился в своем страшном похмелье, или наоборот — остался, но воспарил и от этого перестал производить уже любой шум.
«Слышь, — донеслось наконец из открытого по-прежнему окна. — А ты бражки-то хочешь?»
«Нет», — сказал Митька.
«Ну, смотри», — еле слышно прошелестело из темноты.
Вслед за этим раздался стук ковшика, потом густой хлюпающий звук, нежная, едва уловимая матерщина, еще раз стук ковшика — и тишина. Митька сидел под окном на снегу и слушал, как в стене зимовья у него за спиной возится мышь. Где-то на другом конце деревни протяжно залаяли собаки.
«Н-да, — сказал уже совсем другой голос у него над головой. — Никак, бляха-муха, зачерпнуть без него не мог. Глубоко. А ладошкой — не помогает».
Митька поднялся на ноги и увидел перед собой все того же самого человека. Только теперь он стоял более-менее прямо, и в руках у него покачивался укороченный кавалерийский карабин.
Посмотрев еще немного на Митьку, он тяжело вздохнул, неуверенно повел головой в сторону, как бы проверяя — выдержит ли ее шея, и наконец сказал:
«На самом донышке, ети его, оставалось. Думал, помру. Ты кто?»
«Я — Митька. Из Разгуляевки к вам пришел».
Тот помолчал.
«А это у тебя там чего?»
«Пулемет».
Снова молчание.
«Чей?»
«Мой».
Человек поморщился, вздохнул и пожал плечами:
«Тогда тебе к командиру. Я-то здесь, бляха-муха, при чем?»
* * *
В отряд Митьку взяли без разговоров. Даже не спросили, откуда у него пулемет. Есть — и очень даже прекрасно.
«Вот патронов тебе тоже на, — сказал ординарец Водяникова. — Куда тебе пулемет без патронов? Стрелять из него умеешь?»
«Могу», — сказал Митька.
«Покажь».
Митька вышел за ворота, лег в снег, прицелился и снес верхушку самого дальнего дерева.
«Молодца», — одобрил вышедший следом за ним ординарец.
«Кто стрелял?» — крикнул высунувшийся из окна ближней избы опухший от долгой пьянки Водяников.
«Ты же сам хотел пулеметчика! — закричал в ответ ординарец. — Вот я тебе и нашел. Всю ночь не спал, пока вы там самогон жрали».
Но Водяников определил Митьку к лошадям. Когда тот заикнулся, что хотел бы остаться при своем пулемете, он посмотрел на него заплывшим глазом, помолчал, и Митька сам сказал, что лучше пойдет к лошадям.
