Несмотря на туман в голове, сквозь который разобрать было уже почти ничего невозможно, он все-таки узнал человека, просившего у него в Архиповке подать ковшик.
«Чо-чо! — раздраженно повторил человек. — Заблудились, вот чо!»
«А-а», — сказал одуревший Митька, пытаясь удержаться в седле.
«К обеду должны были выйти на них, — продолжал человек. — А где она, ети ее, эта Романовка? Опять будем ночевать в лесу. Говорили же, надо брать с собой бурятов! Сами, на хрен, дороги не знают никто! Командиры, ети иху мать!»
Когда отряд снова тронулся, Митька оказался в самом хвосте колонны, потому что крепко уснул, пока Водяников ругался со взводными. Конь, на котором он уже сладко спал, пошел с места, только поняв, что все остальные лошади впереди, а сзади совсем ничего — один пустой лес, и в нем волки. Бойцы, злые оттого, что опять придется спать на снегу, проезжали мимо Митьки, не обращая на него никакого внимания.
Внезапно весь отряд встал, и впереди что-то началось. Те, кто ехал ближе к голове колонны, ринулись, ломая строй, куда-то вбок, а задние, не понимая, что происходит, пришпорили коней, переходя с шага на рысь, и стали выхватывать шашки. Когда они навалились на головных, которые как вкопанные стояли перед каким-то препятствием, над лесом пролетел страшный крик Водяникова:
«Осади! Стоять всем! Застрелю!»
От этого крика, как будто от выстрела, в небо взмыла целая стая птиц. Митька вздрогнул и окончательно проснулся. Конь под ним всхрапнул, приподнимаясь от испуга на задние ноги, и понес его туда, где сбились в кучу все остальные.
«Чо там? — спрашивал Митька, вытягивая шею и даже пытаясь залезть с ногами на седло. — Ну, чо там такое? А, дяденька?»
Из-за плотной стены конных ему ничего не было видно.
«Пристрели его, — раздался впереди чей-то голос. — Пошто будет мучиться? И сыми карабин».
От выстрела кони присели и резко сдали назад, едва не опрокинув Митькиного коня навзничь.
Пока он вертелся на месте, укорачивая уздечку, отряд пошел вокруг него врассыпную. Через минуту все уже снова выстроились попарно в колонну, а перед Митькой открылась глубокая яма, на дне которой в темном от крови снегу лежал всадник и его конь. Голова коня была разбита выстрелом с близкого расстояния, а человек лежал лицом вниз. Прямо сквозь его шею проходил вкопанный в дно ямы заостренный кол. Вокруг валялись ветки и толстые сучья, которыми яма, очевидно, была прикрыта сверху.
«А чо, дяденька, — сказал Митька, догоняя замыкающую отряд пару всадников, — на медведя, что ли, яму китаезы вырыли?»
«Может, на медведя, — мрачно откликнулся один из них. — А может, и нет».
«Медведи, паря, верхом не ездят, — прибавил второй. — А яма эта на верховых копана. Сильно глубокая».
«Ну и чо?»
«Да ничо. Ждут нас».
На ночь Водяников приказал усилить караулы. В секретах на этот раз сидело уже не по одному, а по два человека. Митьке выдали карабин, и он долго пытался счистить с ремня снегом чужую кровь. Не сумел.
«Чтобы сегодня у меня без приключений, — предупредил его Водяников, проверяя место, куда тот согнал лошадей. — Если что…»
«Вы меня шлепнете», — договорил за него Митька.
Водяников на секунду удивился и чуть внимательнее посмотрел ему в лицо, но, впрочем, тут же потерял интерес. Уходя к расположившемуся на ночь отряду, он неловко проваливался в глубокий снег, матерился и уже грозил кулаком куда-то в другую сторону, где, очевидно, заметил непорядок.
Митька, умудрившийся подремать днем в седле, теперь смог бороться со сном дольше, чем в предыдущую ночь. Реальность он перестал воспринимать только под утро, когда из темно-синего лес превратился в серый, а потом — уже где-то во сне — в ярко-красный, как кровь, которая растекалась огромной лужей вокруг простреленной лошадиной головы. Митька не хотел видеть в своем сне эту голову, но она никак не исчезала. Кровь становилась то снова кровью, то вдруг огнем, и Митька все ждал, когда из этого пламени начнут выпрыгивать девки и парни, которые не захотели слушать на танцах его частушки, а потом свалились в кучу рядом с крыльцом бабки Верки.
Неожиданно его что-то начало беспокоить. Какие-то тени мелькали вокруг лошадей, и он никак не мог сообразить — во сне они мелькают или на самом деле.
От этой тяжелой и какой-то напрасной неразберихи он наконец проснулся, подхватил карабин и начал стрелять куда попало.
* * *
Днем Митька снова оказался в одной паре с тем мужиком, который свисал в Архиповке из окошка. Часов до десяти утра они не обменялись ни словом, настороженно прислушиваясь только к лесу вокруг и ходу своих коней. Потом первым заговорил мужик.
«Слышь, паря, ну ты чо? Ты как?» — спросил он.
«Да я нормально, — ответил Митька. — А чо?»
«Не заладилося у нас».
Митька промолчал, поняв, что речь идет не о ночной стрельбе, и рассчитывая, что мужик от него отстанет.
«Сегодня ведь эту Романовку тоже не найдем, — продолжал тот. — Кружим и кружим, как кобель вокруг сучки. Дороги толком, на хрен, не знает никто. На эту сторону лет десять уже, наверное, не ходили. Елки какие-то повырастали везде».
Митька молчал, глядя прямо перед собой.
«А ты, паря, чего молчишь?»
«Я не молчу».
«А чо ты тогда делаешь?»
«Еду».
«А-а, ну едь-едь. Вчера один тоже так ехал. Лежит теперь с колом в горле, и ничо ему уже не надо».
Кони, высоко взбрасывая копытами снег, прошли еще с полкилометра, и мужик заговорил опять.
«Ты сам-то чего домой повезешь?» — спросил он.
«Откуда?» — удивился Митька.
«Из Романовки, ети ее! Откуда еще? Если найдем, конечно. Или ты просто так поехал? Староверок помять?»
«Я?.. Нет… Мне на эту сторону надо было…»
Мужик покосился на него и обмахнул рукавицей иней с усов.
«Поцапался с кем?»
«Но», — Митька с неохотой кивнул.
«Понятно. А когда вернешься — чо тогда будет?»
«Не знаю. Убьют, наверное».
«Во! Крепко поцапался».
«Ну да».
«Дак не возвращайся».
«А как?»
Мужик на мгновение задумался и потом кивнул:
«Тоже верно. Никак не выходит».
Минут пять ехали молча.
«Слышь, паря, — снова первым заговорил мужик. — Я тут соображаю. Дак если тебе самому ничо в этой Романовке не надо… Или все-таки надо?»
«Нет, не надо».
«Ну, вот видишь. Если тебе ничо не надо, дак, может, ты мне поможешь кое-чего найти. А то там, знашь, стрельба, беготня начнется. Ребята баб ихних будут мять».
«Ну?»
«Чего ну? Поможешь или нет?»
«Так чо помогать-то?»
«Вот бестолковый! Уходить мы оттуда быстро будем. Второпях. У япошек Квантунская армия тут под боком. А мне надо кое-чего присмотреть. Я один не успею».
«Ну, хорошо, помогу. А чего надо?»
Мужик оживился.
«Значит, так. Тесть просил…»
Когда он дошел в своем списке до пчелиных ульев, Митька удивился, как он все это собирается увезти на одной лошади.
«Дак, и на твою, паря, нагрузим. Ты же обещал вроде помочь».
«Не, дядя. Я обещал поискать».
«Чо, не повезешь, что ли?»
«Нет».
Мужик замолчал, насупился, а потом зло буркнул:
«Правильно тебе командир этой ночью расквасил морду. Мало еще, гаду. Казенную лошадь, ети ее, пожалел».
* * *
Когда Водяников под утро бил Митьку за то, что своей внезапной и неоправданной стрельбой он мог выдать расположение отряда, сам Митька закрывал руками голову и удивлялся непонятной ему бестолковости командира. На его месте он лично наградил бы себя, Митьку, именным оружием или, на худой конец, часами за внимательность на боевом посту, а вовсе бы не колотил зоркого часового почем зря.
Потому что тени в лесу, из-за которых поднялся переполох, действительно были. В этом Митька мог поклясться на чем угодно. Просто ему не повезло, и он не попал в них, но наутро, до выступления, он все же полез в сугробы и нашел на том месте, где что-то мелькало, следы. И следы эти были совсем не волчьи. Теперь Митька знал, что их отряд тут действительно ждут.
Но Водяников не стал его слушать.
«Пошел вон! Еще раз сунешься ко мне — пристрелю».
Митька понял, что ему нужны доказательства, и на следующую ночь, как только вокруг лошадей опять закружилось что-то невнятное, он не стал открывать пальбу, а постарался тихонько подкрасться поближе.
Не удалось.
Когда он очнулся, голова у него раскалывалась от боли, а на затылке, по которому сзади, очевидно, ударили чем-то тяжелым, проступила липкая кровь. Но самое страшное было не это.
Не поднимаясь на ноги, Митька тупо вертел во все стороны головой и просто не мог поверить тому, что он видел. Вернее, тому, чего он как раз не видел. В первую секунду его мозг вообще отказался соображать.
На поляне, от края до края залитой голубым лунным светом, никого не было. Ни своих, ни посторонних, ни каких-то теней. Все исчезло. Остались одни кусты, за ними деревья и везде снег. Над снегом осталось черное небо. А между ними — то есть между небом и снегом — не было ничего.
