снижаются, и в небе вспыхивают сброшенные светильники. Светильники разгораются все ярче и ярче, и тут же — раздирающий душу вой летящих бомб…
Вторую неделю мы «живем» на этом заводе, тушим зажигательные бомбы, спасаем завод от пожаров… И все равно уже сгорели многие цистерны с нефтью, вспыхнул один из цехов по перегонке нефти в бензин. Огромными щипцами и просто в толстых рукавицах хватаем зажигалку и окунаем ее в бочку с водой.
В эту ночь мы с Юрой Никитиным дежурим на крыше. Нарастающий свист летящих бомб проникает в душу: хочется спрятаться, пролезть в какую-нибудь щель, прикрыть голову руками. Но в том-то и дело — нам предписано стоять и высматривать эти самые бомбочки. Их надо обнаружить и, не дав ей разгореться, окунуть в воду.
Сегодня нам везет: пока зажигалки пролетают мимо нашей крыши.
А само зрелище страшной красоты: угольно-черные силуэты курсантиков четко вырисовываются на фоне ярких вспышек. Они мечутся по крышам, как заведенные роботы, шарахаются из стороны в сторону, снова схватываются, бегут, спотыкаясь, по жестяным крышам, суетятся вокруг повсюду расставленных бочек с водой…
Неожиданно к нам на крышу вбегает Сергей. Его ботинки скользят по наклонной плоскости, еще мгновение, и он свалится вниз. Но нет! Он спешит, под его ногами жесть тарахтит похлеще взорвавшейся бомбы. На нем нет лица.
Втроем приседаем у кирпичной трубы. Оглянувшись, Сергей так, чтобы никто не слышал (при таком грохоте?! Смешно), шепчет:
— Только что взяли Доброва!
— Куда? — не понимаем мы.
— СМЕРШ! — и весь трясется.
Я начинаю догадываться, а Юрка -он ведь не в курсе.
— Это что означает?
— Приехали двое военных на «эмке», усадили комвзвода в машину и…
— А ты чего переживаешь? — спрашивает Никитин.
— Не трогай его, — говорю.
— Что теперь будет? Что будет?! -Сергей прижимается спиной к кирпичу, он несколько раз ударяется головой об трубу.
— Кто-то донес, — говорит Никитин.
— Ты не проговорился? — спрашиваю.
— На самого себя?!
— Интересно, кто-то еще знал?
— Мне не докладывали! — Сергей смотрит перед собой опустошенным взглядом в никуда.
Молчим. На лицах отблески пожаров, над головами гудят «юнкерсы», горит Волга — столб черного дыма упирается в небо.
Сидим под кирпичным дымарем, размышляем, как спасти Сережу.
— Ты-то в чем виноват? — спрашивает Никитин. Он принимает самое активное участие.
— Виноват! Виноват… — шепчут губы Сергея. — Дурак.
Молчим.
— Может, обойдется? Молчим.
— Слушай! — вскипаю я. — Идея! Поговорим с Ефросиней — она могущественный человек. Она все может! Если сделала тебе увольнение до утра, значит…
— Ее убрали, — безвольно машет рукой Сергей. — Проворовалась.
Теперь, когда исчерпаны всевозможные варианты по спасению друга, молчим.
Слава Богу Яны не было дома. Тяжело дышу, слова не могу выговорить -оставшиеся пятнадцать минут обеденного перерыва решил смотаться к Яне с этим печальным сообщением.
Эйжбета Даниловна усаживает меня, обеспокоенно смотрит.
— По твоему лицу вижу: что-то случилось?
Утвердительно киваю головой.
— Говори!
— Позавчера ночью арестовали Доб-рова…
Женщина ахает, опускается на стул, руки плетью повисли вдоль тела.
— За что?
Немного отдышался и теперь уже спокойно:
— Если у вас еще остался овес… Его немедленно спрячьте… Лучше выбросите.
Лицо становится белее мела, руки трясутся.
— Я как чувствовала. Значит, он это, -не смеет выговорить то страшное слово. — И Яна тоже… Ей не нравилось, что он это…
— Ну, побегу.
— Как это случилось? — губы запрыгали у Эйжбеты Даниловны, вот-вот разревется.
— Потом. Я опаздываю. Может, вечером…
— Постарайся, — она спешит открыть мне дверь.
Бегу и думаю: оставил человека в таком состоянии. Вернулся, приоткрыл дверь и в щелочку:
— Не теряйте времени! — кричу.
— Куда ж мне его девать? Помоги, Петруша, а? — Держит в руках полупустой мешок.
Хватаю его, бегу вдоль забора туда, где мы с Яной отрывали доски, прячу мешок… Нет, высыпаю овес в ямку, загребаю снег ботинками. Мешок не знаю куда деть. Размахнулся и зашвыриваю его на сухое дерево.
Весна. Солнце светит, но холодновато еще — северный ветерок колючий-колючий. И все равно небо голубое-голубое.
Колеса весело постукивают на стыках рельсов — трамвай катится по городу Саратову. Около домов уже греются старушки, сидят на лавочках, укутанные платками; кондуктор то и дело постукивает по звонку, пугая зазевавшихся пешеходов. На остановке в вагон вбегает стайка девочек-школьниц — визг, смех, писк.
Мы с Яной стоим в обнимку на задней площадке трамвая. Ее руки то и дело поглаживают мою единственную звездочку на погонах. На мне новое обмундирование, новые сапоги, новый пояс с портупеей, на поясе пустая кобура, но выглядит она всамделишной — для солидности заполнил кобуру газетой. Не придерешься!
Трамвай догоняет колонну новобранцев. Молодые парни с рюкзаками, торбами за плечами, у других в руках деревянные, тертые чемоданы.
Колонна растянулась на многие километры, ни конца ни начала. И вдруг ударил барабан, запели медные трубы — духовой оркестр играет до боли знакомый марш «Прощание славянки».
Новобранцев провожают матери, родственники… А вот девушка идет и плачет на груди долговязого парня. И совсем уж неожиданно — беременная девица семенит за своим суженым. Они о чем-то весело переговариваются, девица хохочет, одной рукой поддерживает огромный живот.
На всю улицу гремит духовой оркестр. Наш трамвай несется все быстрее и быстрее. За стеклом мелькают лица, самокрутки в зубах остриженных парней, стоптанные ботинки, натруженные руки, глаза матерей, залитые слезами, и, наконец, что-то засверкало в голове колонны: это духовой оркестр. Блестят на солнце медные трубы, опадают и надуваются щеки музыкантов, рука с колотушкой лупит по коже барабана…
Яна уткнулась лбом в заднее стекло трамвая, плачет. Пытаюсь ее успокоить, но тщетно — разревелась, глядя на идущих по проезжей дороге города Саратова. Далеко позади осталась колонна, но оркестр звучит все сильнее, все громче и громче.
…Фотограф приподнимает мой подбородок, Яне припудривает нос. Я сижу на стуле, Яна стоит рядом, положив руку на новенькие погоны. Фотография на долгую память.
Теперь Яна сидит на стуле, я стою рядом: плечи приподняты, лицо напряжено, глаза выпучены. Фотограф, женщина лет пятидесяти, снимает колпачок с объектива: «Раз! Два! Три-и!» И снова: «Раз! Два! Три-ии!»
Гремит духовой оркестр, звуки труб перемежаются со взрывами снарядов, автоматными очередями, ревом танковых гусениц…
А нам хоть бы что: все сидим с Яниной у фотографа в обнимку, снимаемся навсегда, навсегда, навсегда. На долгую память.
Перестукиваются колеса теплушек на стыках рельсов, ревет паровоз, разгоняя видимые и невидимые препятствия…
А нам хоть бы что: сидим с Яной у фотографа в обнимку — светло, тепло, уютно…
…Хлещет проливной дождь, бегут солдатики в атаку, рты разевают до упора -слышится мощное «Ура-а!»
…А мы сидим с Яной у фотографа, отлетает крышечка объектива, меняем только позы — светло, тепло, уютно…
…А новобранцы все идут и идут, и конца им не видно… Плачут матери, жены, невесты; девчушки-подростки гоняют вдоль колонны: смех, визг, музыка…
Безостановочно играет духовой оркестр.
Фотоаппарат щелкает, перемежая лица: теперь уже перед объективом сидим в обнимку я, Сергей и Юра Никитин. Три младших лейтенанта. На лицах дурацкая улыбка…
Артиллерийская канонада перекрывает музыку.
…И вот уже лейтенант Никитин несется вперед бегущих в атаку солдат, что-то выкрикивает, но слов не слышно. Рядом с ним — разрыв снаряда. Лицо лейтенанта становится серым, глаза слипаются, как у умирающего воробышка; еще мгновение лейтенант держится на ногах и тут же разом плашмя падает на землю.
Убит наш друг Юра Никитин.
…Вдоль колонны идущих солдат несется американский «виллис». В нем сидит Сергей Иванов. Капитан! Узрев кого-то в строю, останавливает машину, кидается к лейтенанту с перебинтованной головой. Это — Петька. Они обнимаются, что-то быстро говорят друг другу, дружеское объятие, и «виллис» катится дальше.
Капитан Иванов, стоя в машине, еще долго машет рукой:
— Держись, дружище! — орет он.
…А мы с Яной еще у фотографа. Грустные лица, слезы на глазах, последний, прощальный поцелуй в полной,
почти ватной тишине. Женщина-фотограф замирает с поднятой крышкой в руке. Стало так тихо, что, казалось, можно оглохнуть от этой неожиданно наступившей тишины.
Закончилась война.
Случается ведь такое в жизни; в Германии уже после войны в нашу часть пришел новый комбат. По всему полку разнесся слух: зверь. Храбрый офицер, перенес Ленинградскую блокаду, два тяжелых ранения, говорят, был представлен к герою, но где-то там наверху не подписали…
