Последний сеанс прокручиваем более энергично, ведь совсем скоро мы сами будем восседать вместе с детьми как на равных…
Наконец нас подменяет следующая четверка ребят. Выбираемся наружу, неуверенно приближаемся к контролеру, оглядываемся вокруг, администратора не видно, а без него нас никто бесплатно не пустит. Мимо проходят на карусель разодетые дети с родителями. Вот уже на петухе восседает толстый мальчик с бабочкой на рубашке. На наших глазах карусль заполняется, заполняется…
— Вы куда? — орет контролер, когда мы было сунулись пройти без билетов.
— Мы крутили… Три сеанса… Нам обещал этот с усиками…
— Вот к нему и обращайтесь. Отойдите и не мешайте! — он толкает нас в сторону от прохода.
Расфуфыренные счастливчики садятся на лошадок с уздечками из серебра и золота, садятся в бархатные сиденья, веселый щебет не умолкает. Скоро уже не останется свободных мест…
Взрослые смотрят на нас с подозрением.
— Этих ни в коем случае нельзя пускать на карусель: замарают все! — говорит женщина с огромной грудью; это ее сынок уже восседает на петухе. — Посмотрите на ноги этой девчонки! — тычет на Настю. — Разве можно с такими ногами садиться на лошадку и вообще! — у женщины маленького роста полный рот золотых зубов.
Уже звенит первый удар колокола, администратор все не идет. Стоим, переминаемся с ноги на ногу, черт подери!.. Раздался второй удар колокола… В последнюю минуту появляется администратор.
— Так, — говорит он. — Вот вы двое, -тычет пальцем в меня и Настю. — Проходите. Остальные в следующем сеансе.
Звучит третий удар колокола. Карусель вздрагивает и медленно плывет.
— Свободных мест нет, катайтесь стоя, — уже вдогонку кричит администратор.
Вскакиваем с Настей на ходу и, счастливые, кружимся, кружимся… Перед глазами мелькают купола собора, школьный скверик и лица, лица. Все быстрее, быстрее.
А Настя — хулиганка, стоит на одной ноге, как балерина вертит второй в воздухе, в толпе раздается хохот, а она строит им рожицы. А смеются ведь не от ее вертлявой ноги: на фоне разодетых детишек она словно выползла из кочегарки — рожа грязная-прегрязная, только два ряда белоснежных зубов проносятся мимо хохочущих лиц.
Эх! Какое это счастье прокатиться на карусели. Пусть не на лошадке, пусть стоя, и все же ты на карусели.
А потом снова, если хочешь еще разок прокатиться, надо лезть в подпол и крутить всю эту махину три сеанса подряд.
Эх! Счастливое детство!
Протягиваю заявление с просьбой об увольнении. На воскресенье. Лейтенант Добров долго рассматривает листок, теребит его в руках.
Сегодня будет уже второй выходной, как меня лишают увольнения. В чем я провинился?
Добров молчит.
— Есть указание давать увольнение выборочно.
— Но вот Никитин получает каждое…
— Никитин — отличник боевой и политической подготовки, — перебивает меня лейтенант. — А у тебя тройка по баллистике, и начхим жаловался…
— Значит, и сегодня лишаете?
— Обратитесь к комроты, — Добров не смотрит курсанту в глаза.
— Где ж я его возьму? Сегодня воскресенье!..
— Надо было заранее.
— Но обычно вы даете.
Добров поднимает глаза, смотрит на меня исподлобья. (Таким я его еще никогда не видел.)
— И Сережа — мой друг — с утра в увольнении, а я торчу…
Лейтенант тяжело вздыхает.
— Ладно, на два часа подпишу. Больше не имею права. — Он в упор смотрит на меня. — И куда теперь? Уже стемнело…
— Мне очень-очень надо, товарищ лейтенант.
Я целую ее замерзшие губы, ее глаза, ее покрасневший кончик носа. Двумя полами своей шинели обхватываю Яну, ее озябшую спину — демисезонное пальтишко не может соперничать с ночным морозом. Две темные фигурки лепятся к забору. Тускло светится единственное окошко у ближайшей избы на горбатой улочке.
Мороз. Ночь. Темень.
— Сколько тебе еще учиться?
— Долго-о…
— У тебя совсем открытая шея.
— Черт с ней, с шеей! Давай лучше я тебя поцелую.
— Поцелуй! — слышится голосок Яны на всю горбатую улочку.
Они надолго замолкают. Потом:
— А после окончания учебы на фронт?
— Куда ж еще.
Яна роняет голову ему на грудь, плачет.
— А вот Доброва оставили же после окончания училища…
— Мне нельзя.
— Почему?
— Потому что я тебя люблю. Яна смеется и целует его губы.
— Что я буду делать, если тебя, не дай Бог, убьют?
— Не убьют. Я живучий.
— Тебе нельзя умирать. Хорошо?
— Хорошо. Я люблю тебя.
— Я тебя больше. И откуда ты взялся такой?
— Какой?
— Такой. — Их губы снова соединяются, нежно, неумело.
Оголенные деревья упираются в жгучие звезды черного неба, одиноко лает псина, и вдруг девушка напевает: «Я всей силой души обожаю тебя, я бы, кажется, жить не смогла без тебя…» Потом раздается девичий смешок — колокольчик, и снова тишина.
Рядом с ними останавливается мужичок. И откуда он только взялся? В засаленной телогрейке и таких же ватных брюках, он долго смотрит на застывшую в поцелуе парочку: на ушанку со звездочкой, на выбившийся локон девушки, на закоченелые руки курсанта, сжимающие полы шинели на спине у девушки. И совершенно непроизвольно сам себе говорит:
— Война — это страшное дело. Буквально всех убивают!..
— Ой! — вскрикивает Яна.
Оборачиваются, смотрят на непрошеного гостя, на его небритые, впалые щеки, на маленькие с хитрецой глаза.
— Пошли бы вы в депо, — говорит мужичок. — Там тепло. Окоченеете ведь.
— Нам не холодно, — говорит Яна. Мужичок долго молчит, потом делает
такое философское умозаключение:
— Да-а, молодость! — и остается на месте.
Они смотрят друг на друга… Смеется девушка, смеется курсант, наконец, рассмеялся и засаленный мужичок-железнодорожник.
Стол ровно засыпан овсом. Эйжбета перебирает овес, мусор кладет себе в ладонь. Напротив нее сидит лейтенант Добров. Они молчат, видно, главный разговор состоялся.
— Ну, я пойду, — говорит лейтенант и остается на месте.
— Она еще маленькая, — говорит Эйжбета. — Рано ей. Хотя-а…
— Яне семнадцать лет, да? Эйжбета согласно кивает.
— А мне аж двадцать первый пошел! -ухмыляется Добров. — Старик! Молчат.
— Сейчас такое положение на фронте, каждую минуту меня могут отправить… Если б Яна согласилась расписаться со
Эйжбета поднимает глаза, смотрит на лейтенанта.
— Володя, вы мне по душе. Я знаю, вы любите Яну, но как она…
— Добрый вечер! — вместе с клубами морозного пара в дверях появляется Яна. Розовощекая, с горящими глазами, хорошенькая-хорошенькая. Лейтенант расплывается в улыбке.
— Сегодня ты, как с картинки, — говорит он. — У тебя такой вид, будто ты нашла миллион.
— Я нашла значительно больше! -она загадочно улыбается, снимает пальтишко. — Умираю, есть хочу.
Эйжбета сдвигает в угол стола овес, снимает с примуса подогретый суп, ставит перед Яной. Она набрасывается на еду, словно проголодавшийся щенок.
— Чего молчите? — говорит с набитым ртом.
— Не спеши, — замечает мать и кладет на стол полбуханки хлеба.
— Откуда?
— Догадайся!
— Вы? — обращается к Доброву.
— Мы три дня были на стрельбище… Ну и… Это осталось от сухого пайка.
— Отрываете от себя?
— Глядя на меня, не скажешь, что я что-то отрываю… — и смеется.
Какое-то мгновение Яна размышляет, брать или не брать, потом отрезает большой шмат хлеба:
— Спасибо! Спасибо! Спасибо-оо! -поет она. — Вкусно-оо!..
Эйжбета присаживается рядом с дочерью, складывает руки на груди.
— Володя это… Ну, просит у меня твоей руки.
У Яны ком застревает в горле. С полным ртом она смотрит на мать, потом на лейтенанта и вдруг хохочет.
— Так старомодно-о?! У тебя моей руки-и! — И уже серьезно: — Хотя — да. Все-таки мать. Но я влюблена в другого. — Она принимается за еду так, словно ничего особенного не произошло.
— Я серьезно… — тихо говорит лейтенант.
— Я тоже, — не поднимая головы, говорит Яна.
И снова молчание.
— Как жить будете? Войне не видно конца, — лейтенант встает, берется за ручку двери. — Мы еще вернемся к этому… — хотел сказать «вопросу», но вовремя спохватился. — Подумайте. -Стоит в дверях.
Эйжбета прикрывает ладонью глаза, смотрит через растопыренные пальцы.
— Ты не спеши отказывать, — говорит мать. — Подумай.
— Я еще маленькая. Мне рано. Я есть хочу. Я устала.
— Володя любит тебя.
— Мама-аа! — взрывается дочь. — Я люб-лю дру-го-го че-ло-ве-ка. И все!!!
В черном небе висят яркие шары-светильники. Их множество. Они освещают всю территорию крекинг-завода: цеха, цистерны, наполненные нефтью, ячейки, вырытые нами в полный рост, -место, где мы живем вторую неделю. Каждую ночь немец прилетает, как по расписанию: ровно в двенадцать раздается гул самолетов, этот звук приближается, приближается, потом «юнкер-
