громадных шатров и поставил около них знамена и
крепкую стрелецкую стражу.
Волей-неволей Трубецкому пришлось ехать для
совета сюда. Упрямство атамана было сломлено.
20 сентября Пожарский послал письмо польским
панам в Кремль с требованием сдаться.
Ответ от панов был получен следующий:
«...Письму твоему, Пожарский, которое мало
достойно того, чтобы его слушали наши шляхетские
уши, мы не удивились. Ни летописи не свидетель-
ствуют, ни воспоминание людское, чтобы какой-либо
"Народ был таким тираном для своих государей, как
ваш. Об этом если бы писать, то много бы нужно
было на то употребить времени и бумаги. Чего вы
не осмелитесь сделать природным вашим государям,
когда мы помним, что вы сделали нескольким из них
в последнее короткое время?! Теперь свежий
пример: ты, сделавшись изменником своему государю,
светлейшему царю Владиславу Сигизмундовичу,
которому целовал крест, восстал против него. И не
только ты сам — человек невысокого звания или
рождения, — но и вся земля изменила ему, восстала
против него.
Польские паны, говоря о том. что они лучше
умрут, нежели позволят себе изменить царю
Владиславу, с насмешкой писали:
«...Лучше ты, Пожарский, отпусти к сохам своих
людей. Пусть холоп по-прежнему возделывает землю,
поп пусть знает церковь, Кузьмы пусть занимаются
своей торговлей, — царству тогда лучше будет,
нежели теперь, при твоем правлении, которое ты
направляешь к последней гибели государства—
Пожарский и Козьма посмеялись над ответом
панов.
— Не целовал я креста Владиславу... Паны меня
не обманут и никого в том не обманут, — сказал
Пожарский. — Не думают ли они, что гетман Хот-
кевич вернется? Не оттого ли храбрятся?
— «Пусть холоп по-прежнему возделывает землю,
а Кузьмы пусть занимаются своей торговлей», — с
усмешкой повторил Минин. — Бояре и паны
думают, что холопы и Кузьмы недостойны защищать свою
землю. Не так ли, князь? Плохо же знают они наш
народ!
Пожарский задумался. Некоторое время длилось
молчание.
— Да, так было, — грустно ответил он. — Но я
никогда не гнушался силой народной. Если бы я
думал, как бояре, та не пошел бы с вами заодно...
21. Взятие Кремля
— «Холопы! Мужики! Кузьмы!» — ворчал
Минин, распоряжаясь насыпкой новых валов на
подступах к Китай-городу и Кремлю. — Буде!
Натерпелись! Попомните же вы холопов и мужиков!
Кругом кипела работа. На телегах возили землю,
камни, бревна. Нижегородские и костромские
землекопы, плотники и кузнецы поснимали с себя
зипуны, несмотря на холод, работали в одних рубахах.
Ратники дружно перетаскивали на носилках землю
и камень. Валы вырастали один за другим. Тысячи
людей уминали землю ногами.
Минин лично следил за тем, как укладывали
камень, щебень, как вбивали в землю бревна
частокола, давал советы плотникам, поправлял их. Когда-то
ведь и сам плотничал. Был он веселым,
разговорчивым в это утро перед штурмом.
— Поскорее бы привелось поглядеть на Кремль
да святыням его поклониться, а там и в Нижний...
— Что так, Козьма Захарыч? Ты, гляди, с царем
рядом сидеть будешь. Первым вельможей станешь, —
откликнулись ратники.
— Не о том будем думать, детинушки, а о том,
как бы нам ляхов уничтожить, — сказал Минин и
отошел прочь.
К вечеру поднялись со своих мест пушкари, затин-
щики, стрелявшие из затинных пищалей, и гранат-
чики. Пожарский собрал коней и людей — подвозить
орудия к новым укреплениям.
Гаврилка навел дула пушек на Китай-город,
заботясь о том, как бы не задеть Спасскую, да не сбить
Никольскую башню, да не попасть в Благовещенский
монастырь.
Пушкари ломали голову над тем, чтобы не
повредить башен и храмов. Дворцы да боярские дома —
бог с ними!—еще понастроят, а ют Успенского
собора да Ивана Великого не построишь.
С наступлением темноты запылали огни около
орудий. Пожарский и Минин на конях объезжали
укрепления, подбадривая пушкарей. Все было
готово. Все было на месте.
Ночью начался штурм.
Земля содрогнулась от дружного залпа всех
выставленных против Китай-города и Кремля пушек и
пищалей. За первым последовал второй залп, потом
третий, четвертый... Никогда Москва не слыхивала
такого оглушительного «огненного боя», как в эту
ночь.
Полетели в Китай-город ядра каменные,
железные и дробные, разрывные и зажигательные...
Ополченцы озабоченным взглядом провожали
летящие ядра.
В отсветах выстрелов, в клубах дыма люди,
копошившиеся около пушек, становились красными.
Минин соскочил с коня, начал помогать
пушкарям и рассыльщикам подносить ядра к орудиям.
Шапка с него свалилась, волосы растрепались,
борода разлохматилась.
Грозные взрывы выстрелов, потрясавшие воздух
над Москвой, наводили страх не только на поляков,
но и на лагерь Трубецкого.
Особенно пугал всех «огненный бой» ночью, когда
в осенней темени сначала небо озарялось кровавыми
молниями залпов, а после громового грохота — вдруг
наступала зловещая тишина.
Козьма, угрюмый, озабоченный днем, ночью около
пушек торжествовал, становился другим человеком.
Он ходил на валу в расстегнутом нараспашку
халате, громадный, бородатый, весело хмурясь от
вспышек огня, шутками и прибаутками подбадривая
пушкарей.
— Ой, раз!.. Еще раз!—кричал он, взмахивая
рукой в сторону Кремля. — Возьмись, друг, хватай
вдруг — да ух!
Приблизившись как-то к Гаврилке, он сказал
ему тихо:
— Нажми напоследок! Пускай запомнят нас
враги! Бей еще!
— Возьмем Кремль, — улыбнулся Пожарский,
потирая руки, — и дело наше с тобою сделано.
Минин молчал.
Среди бояр и дворян раздались было вопли, что,
мол, «грешно по Китай-городу огнем бить», но на
общем ратном собрании решили: можно!
22 октября ополченцы и казаки с песнями пошли
на приступ Китай-города. Впереди всех опять-таки
Минин. Осажденные выказали большое упорство и
храбрость. Дрались, насколько хватало сил.
Но где же им было устоять против ополченцев!
Китай-город был взят, а через четыре дня, 26
октября, сдался и самый Кремль.
На другой день, в воскресенье 27 октября,
назначен был торжественный вход в Кремль
нижегородского ополчения.
Впереди ополчения верхами ехали Пожарский и
Минин.
Позади них молодые знаменосцы везли
распущенные знамена, среди которых выделялось
нарядное знамя князя Пожарского. За ополченскими
знаменами пешие ратники несли опущенные книзу
польские знамена, отбитые у Хоткевича.
За знаменосцами стройными рядами следовала
ополченская конница — нижегородцы, казаки,
татарские наездники, украинцы, мордва, чуваши.
Затем растянулись пехота, артиллерия, обоз.
Пожарский и Минин въехали через Спасские
ворота в Кремль. Здесь они увидели пленных поляков.
Польское «рыцарство» покорно сложило свои
знамена к ногам победителей.
22. В Стрелецкой слободе
В Стрелецкой слободе на уцелевшей от пожара
улице — песни и пляски.
У дома стрелецкого сотника толпа стрельцов,
ополченцев и казаков окружила двух запорожцев.
«На улыци не була,
Не бачила Дзигуна.
Не бачила Дзигуна,
Трохи не вмерла.
Дзигун, Дзигунец,
Дзигун — милый стрибунец...»
Лихо вскидывая носками и кружась, ударили
вприсядку чубатые молодцы.
Куда ни глянь — всюду веселье.
Казак и Гаврилка сцепились в борьбе: кто кого?
Устали, еле дух переводят, красные, потные, a
уступить никто не хочет. Нижегородские ратники
стоят за Гаврилку. Казаки пригибаются к земле, с
досадой хлопают себя по бедрам, сердятся на
слабеющего товарища. Гаврилка берет верх. Еще
усилие — и казак валится наземь.
В круг выходит высокий, плечистый мордвин.
Толкает парня. Хохот. Гаврилка пятится:
— Полно! Устал. Чего пинаешь!
Мордовские наездники, снующие в толпе,
издеваются над парнем.
— Эй ты! Задира Тимофеич! Обожди-ка!
Все оглянулись на голос. На пороге сотникова
дома — Минин. Черные глаза полны задора. Он в
зеленом кафтане, без шапки. Быстрыми шагами
