— Первая жилая комната.
— Душой отдыхаешь после этих зал, от которых отлетела жизнь, — подтвердил Березин.
— Ужасно мило, не уйду от вас! — воскликнула Сонечка, падая в мягкое кресло. — Нет, просто прелесть. Кто это, Платон Михайлович? — спросила она, показывая на стоявший на столе портрет старой дамы.
— Это моя покойная мать.
— Красивая какая… Как ее звали?
— Анастасия Михайловна.
— А девичья фамилия?
— Она была рожденная Иванчук. Ее прадед был известным сановником, сподвижником Александра Первого… Господа, вы меня извините, я скроюсь за ширмы и приведу себя в надлежащий вид.
— То есть, что это значит? Смокинг, что ли, напялите или фрак?
— Напялю, как вы изволите выражаться, князь, самый старый довоенный пиджачишко.
— А ведь, правда, на танцульку надо одеться возможно демократичнее.
— Ну да, я демократически и оделась, — сказала Муся, — взяла у мамы старую каракулевую кофту.
— Я тоже, разумеется… Я в блузке и в шерстяных чулках! — стыдливо смеясь, пояснила князю Глафира Генриховна. «Какой ужас: она — и шерстяные чулки!» — с раздражением подумала Муся.
Горенский за письменным столом начертил на клочке бумаги план западного фронта. Он доказывал Никонову и Березину, что союзные армии находятся в западне.
— Очень боюсь, что к лету англичане будут сброшены в море, — горячо говорил князь, тыча карандашом в бумажку. — Здесь у них смычка, и удар Людендорфа, бесспорно, будет направлен в этот узел, скорее всего с диверсией у Реймса…
— Ничто. Нивелль подведет какую-нибудь контрмину. Я его знаю!
— Какой Нивелль? Нивелль давно уволен!
— Что вы говорите? Ну, так другой гениальный генерал, — согласился Никонов. — Не наша с вами печаль, а вот мне бы хозяйке за квартиру заплатить, а то пристает мелкобуржуазная пиявка.
— Ну, господа, теперь я сознаюсь вам в крайней бестактности, — сказал, выходя из-за ширм, Фомин. — Князь, заранее умоляю о прощении.
— Что такое?
— В чем дело?
— Господа, вы были в гостях у меня. Отсюда мы идем в гости к князю.
— Как так?
— В доме Алексея Андреевича теперь одна из самых фешенебельных танцулек столицы. Принимая весь Петербург, князь не может отказать в гостеприимстве своим ближайшим друзьям.
Все покатились со смеху.
— Как? Вы ведете нас в дом князя?
— Нет, это бесподобно!
— Господа, нехорошо… Князю, может быть, это неприятно, — говорила Глафира Генриховна.
— Ничего, ничего, — с трудом сдерживая смех, сказала Муся. — То Зимний дворец, а то ваш дом… Алексей Андреевич, ради Бога, извините наше непристойное веселье!..
Горенский натянуто улыбался.
— Господа, я очень рад, — не совсем естественно говорил он.
Голые деревья незнакомого петербуржцам сада были покрыты снегом. Муся беспокойно оглядывалась по сторонам. Огромная тень падала на белую реку. Они вышли на площадь, еле освещенную редкими фонарями. Вдали от черного величественного дворца, освещая пасть под аркой, оранжевым светом горел костер. Около него стояли милиционеры. Больше никого не было видно.
— Однако и в самом деле жутко, — сказала Муся.
— А вы думаете, Тамара Матвеевна не была права, что не хотела вас пускать?
— Бог даст, ничего не случится. Что вы дам пугаете?
— Нам не страшно.
— Не таковские.
— Как пойдем, господа?
— Князь, как к вам всего ближе?
— Положительно, господа, мы побиваем все рекорды бестактности.
— Ах, какой жалкий песик, — сказала Сонечка, поровнявшись с фонарем, у которого, вытянув голову, лежала собака. — Верно, с голоду подыхает. Как жаль, что у нас ничего нет… Цуц, цуц…
— Людей бы, Сонечка, жалели, а не цуцов. Стыдно!
— Отстаньте, Григорий Иванович, я не с вами говорю!
— А если я за такие за слова да уши надеру?
— Посмейте!
— И посмею. Хотите сейчас?
— Посмейте!
— Еще как посмею…
— Так можно долго разговаривать… Господи, как им не надоело! — смеясь, сказала Муся. Вдруг впереди сверкнули ацетиленовые огни. С нарастающим страшным треском пронеслась мотоциклетка. Два человека в пальто поверх кожаных курток успели окинуть взглядом пешеходов.
— Видеть не могу! — с чисто физическим отвращением произнес князь. На этот раз Никонов с ним не поспорил; он испытывал такое же чувство.
— Но и работают же эти люди!.. Какая все-таки бешеная энергия! — сказал Березин. Муся с упреком и сожалением на него взглянула.
«Все-таки он к ним не перейдет, — подумала она. — Он славный… Ему просто нужен свой театр, как мне нужны ощущения, любовь Вивиана, власть над Витей…» — В памяти Муси вдруг, неожиданно, появился Александр Браун. — «Нет, он мне не нужен… Березии милый… Он только ничего не понимает в политике. Как бы ему посоветовать, чтоб он не говорил глупостей и не делал. Он и без них сумеет создать свой театр. Он не продажный человек, он очень милый, и с ним тоже тяжело будет расстаться. Так обидно, что Вивиана нет с нами… Что-то он сейчас делает в Москве? Верно, где-нибудь сидит со своими англичанами, курит Gold Flak[14] и думает обо мне. Нет, я страстно, безумно люблю его, не так как прежде, а еще больше… Лишь бы только его не послали на фронт! Что, если его пошлют во Францию? — с ужасом думала Муся. — Там убивают людей тысячами. Я умру от страха… Нет, этого не может быть!..» Она заставила себя прислушаться к разговорам своих спутников.
— Как метко и справедливо то, что вы говорите, князь! Я совершенно с вами согласна.
— Только уж там, пожалуйста, Глафира Генриховна, не называйте Алексея Андреевича князем, — сказал Фомин.
— А что? За это могут убить? Могут расстрелять? На месте? — округляя глаза, жадно спрашивала Сонечка.
— Убить не убить, quelle idée![15] А только это ни к чему.
Слева от парадных дверей старого барского особняка висела серая афиша. «Грандиозный демократический бал… Мобилизация всех танцующих сил… Первейшие»… — начал было выразительно читать вслух Никонов. Фомин сердито на него зашикал. Они вошли в вестибюль. Дамы вздохнули с облегчением: ничего жуткого не было. Князь Горенский, вошедший последним, выругался про себя непристойными словами. Сверху доносились звуки «Катеньки». У стола продавала билеты миловидная девица; рядом с ней сидел обыкновенный, не страшный матрос, — в синей блузе с оборотами, в фуражке с лентой. Фомин вежливо поклонился и спросил о цене билетов, назвав девицу товарищем.
— Вход пять рублей, — любезно ответила девица. — И за «Почту Амура», если желаете, особо три рубля.
— Да, пожалуйста, с «Почтой Амура», товарищ, — поспешно сказал Фомин, окидывая взглядом своих спутников. — Семь билетов, пожалуйста, товарищ.
Девица отдала билеты, затем взяла из коробки семь картонных кружков с продетыми в них красными шнурками. Обмакнув перо в чернильницу, она стала писать красными чернилами номера. Матрос старательно чистил ногти другим пером. Гости переглядывались.
— Вы тринадцатого номера не боитесь? — осведомилась предупредительно девица.
— Нисколько, товарищ, это предрассудок, — тотчас ответил Фомин.
— Есть которые не любят… Бумагу имеете?
— Бумагу? О да, все в порядке, — несколько растерянно начал Фомин.
— Бумагу-конверты. Имеете? Тогда пятьдесят шесть рублей.
Фомин расплатился и взял кружки.
— Когда польты снимете, привяжите номера к пуговице. А то на шею повесьте, — объяснила им девица.
— Благодарю вас, товарищ, — набравшись храбрости, сказала Муся. Девица кивнула и ей, однако несколько менее приветливо, чем Фомину. Матрос лениво встал, проводил посетителей в маленькую прихожую и взял у них под номерок шубы. Глаша толкнула Сонечку и показала ей глазами на угол: там стояло несколько ружей. Сонечка округлила глаза. Дамы по привычке стали оправляться перед зеркалом.
— Что такое «Почта Амура»? — вполголоса спросила Муся Фомина.
— Si je le sayais![16] — так же ответил Фомин, пожимая плечами.
— По лестнице наверх пойдете, а там сейчас направо будет зала, — сказала девица.
— Покорно благодарю. Найдем, — беззаботно ответил князь.
Они поднялись по лестнице и вошли в ярко освещенную залу. Рядом с остатками богатой мебели стояли простые некрашеные столы. — «О, Господи!» — сказал вполголоса князь. На эстраде играли музыканты. На стене висела надпись огромными буквами: «Да здравствует Третья Международная Коммуна». У стен на атласных стульях сидели девицы, солдаты, штатские. Около десяти пар танцевало польку. Осторожно обходя танцующих, Фомин, вдвинув голову в плечи, быстрыми короткими шажками, направился к концу зала, где находился буфет. Сбоку от буфета стояло несколько столиков, покрытых грязными скатертями. Из них был занят только один. Фомин усадил дам за другой столик подальше.
