— Тут и разговаривать можно, если не очень громко, — сказал он, пододвигая дамам атласные стулья. Публика смотрела на новых гостей с любопытством, однако без недоброжелательства, а скоро и смотреть перестала. Видно, все были увлечены балом. Смущение гостей стало проходить. По требованию Фомина, все прицепили кружочки так, как указывала девица. Такие же картонные кружки были на большинстве гостей. Березин потребовал себе тринадцатый номер.
— Авось не пропаду, вывезет Березина кривая… Верю, верю в свою звездочку, — говорил он.
— Все-таки, что могут означать эти номера?
— Порядок, в котором будут расстреливать буржуев… Однако до того я закажу чай, — сказал Фомин, вошедший в роль предводителя какой-то охотничьей экспедиции.
— То есть, вы не заказывайте, а честью попросите, чтоб нам дали, — проворчал Никонов.
— Я с удовольствием выпью чайку.
— Я тоже… Право, господа, здесь все очень прилично.
— Да… Я даже никак не ожидала, — несколько разочарованно сказала Глафира Генриховна.
— Не печальтесь, гражданочка, вас изнасилуют в конце вечера, — любезно утешил ее Никонов.
— Григорий Иванович! Есть мера и пошлостям, и дерзостям!
— Господа, господа!..
— Товарищи, чего вы хотите к чаю? — спросил Фомин. — Я вижу на буфете бутерброды.
— Принесите нам их поскорее… И Григория Ивановича возьмите с собой, пусть и он потрудится, — сказала Муся. — Но какой удар маме, если мы здесь закусим! Ведь, по секрету скажу вам, дома у нас готовится настоящий пир.
— Одно другому не помешает, — ответил повеселевший Никонов. — Идем, товарищи мешочники.
— В самом деле что они сделали с вашим домом, Алексей Андреевич! — сказала Муся.
— Да, хорошего мало…
— Вы не очень сердитесь, что мы вас сюда привели?
— Нет, что ж сердиться? Неприятно, конечно, смотреть, но… Как вы думаете, можно ли заглянуть в другие комнаты? У меня были ценные вещи… Были и семейные портреты…
— Платон Михайлович сказал, что там живут матросы. Я думаю, лучше не пытаться.
— Господа, в буфете продают водку! Говорят, из погребов Зимнего Дворца, — взволнованно сказал вернувшийся Никонов.
— Это очень возможно, — заметил князь. — В дни пьяных погромов мне на Невском солдат предлагал дворцовый Шато-Икем, по пять рублей бутылку. Я не купил, хоть тогда еще были деньги: совестно было.
— Буржуазные предрассудки… Да, может, здесь и не из Дворца, но только водка, понимаете ли? Водка-мамочка! Правда, не пять, а восемьдесят рублей бутылка, что значительно хужее.
— Тащите! — сказал князь, махнув рукой.
— Тащите! — решительно присоединился и Березин.
— Безумцы, подумайте! Восемьдесят рублей бутылка, — слабо возразил Фомин, вернувшийся с тарелкой бутербродов. — Денег у нас теперь у всех, как кот наплакал… С текущих счетов, как вы знаете, выдают по семьсот пятьдесят рублей на душу, — добавил Фомин, у которого вряд ли был где-либо текущий счет.
— Господа, одно слово, но зато очень оригинальное, — сказала, улыбаясь, Муся. — Я знаю, оно вас удивит, оскорбит, возмутит, но вам ничто не поможет! Сегодня за всех и за все плачу я, да!
— Это в самом деле было бы оригинально!
— Какой вздор!
— Гордая англичанка хочет нас унизить!
— Господа, я из этого делаю кабинетский вопрос. Мало того, что я все это затеяла, но сегодня, быть может, наш последний общий выход… А вы все меня достаточно вывозили, кормили и поили, в частности вы, Алексей Андреевич…
— Муся устраивает в танцульке свой мальчишник.
— Именно. Если же вы не согласитесь, то, даю вам слово, я сейчас встаю и ухожу. И меня убьют на улице, и это будет на вашей совести, и мама на вас за мою смерть почти наверное обидится.
— Не считая того, что я без Муси умру с горя, — сказала Сонечка.
— Разве согласиться, граждане и товарищи? — спросил Никонов.
— У вас нет другого выхода.
— C’est le monde renverse![17] Идет…
— Но, уж если унижаться, то, давайте, на ейные стерлинги закажем три бутылки водки, — потребовал Никонов.
— Я согласна.
— А я нет. Посади кого-то за стол, — сказала Глаша. — А потом еще и отвози вас пьяного домой, да? На извозчика теперь и будущих Мусиных стерлингов не хватит.
Водку принесли. Никонов радостно разливал ее по рюмкам.
— Она, мамочка! Смотреть любо.
— Я тоже, каюсь, соскучился…
— Веселие Руси есть пити… Водка препоганая, господа!.. Закусить поскорее…
— Ничего. Денатурат как денатурат.
— От этого, говорят, слепнут… Господа, полька кончилась.
— Нет, рожи, рожи каковы!.. Ваше здоровье, товарищи текстильщики.
— За ваше, Григорий Иванович. Это что ж будет, кадриль?
— Похоже на то… На душе веселее стало!..
— Ничего, князь, не тужите. Мы еще у вас здесь потанцуем.
— После основательной чистки.
— Ей-Богу, хорошо играют! «Кума, шен, кума, крест»…
— Григорий Иванович, перестаньте подпевать.
— «Кума, дальше от порога… Кума, чашку разобьешь»… Хочу петь и пою, товарищ Глафира! Кончилось буржуазное засилие!
— Но хоть не так громко.
— «Что ты, что ты, что ты врешь, сам ты чашку разобьешь…» Это моя няня пела, покойница. Товарищи переплетчики, ей-Богу, та маленькая брюнетка, что танцует с матросом, недурна!
— Какая? — переспросила Глафира Генриховна. — Фи, горняшка!
— Герцогини, товарищ Глафира, не по сегодняшнему абонементу танцульки. Все маркизы остались дома… Князь, еще по рюмочке?
— Валяйте.
— Я вас очень люблю, князь… Вот только к политике я бы вас за версту не подпустил.
— Ради Бога, Григорий Иванович, оставьте мою политику в покое. Ваше здоровье…
— Давайте и со мной чокнемся, Григорий Иванович. Вы страшно милый.
— Чокнемся, Мусенька, на прощанье.
— Это он милый? Он очень гадкий, Мусенька, вы его не знаете!
— Он прелесть, Сонечка.
— Сонечка, уважайте мои седины. За ваше здоровье, гражданки.
— Еще бутылочку прикажете, товарищ? — наклоняясь к Никонову, негромко спросил подошедший буфетчик.
— Не много ли будет? — усомнился опять Фомин.
— На семь человек одной бутылки мало, — решительно сказала Муся. — Дайте нам, товарищ, еще бутылку.
— Сию минуту…
— Спасибо, товарищ… Да здравствует свобода! — восторженным голосом сказал Никонов. Буфетчик засмеялся и побежал за водкой. Публика с завистью следила за кутящей компанией.
— Интересно, за кого они нас принимают?
— За советских сановников второго сорта.
— Только этого не хватало!
— Господа, это мне напоминает нашу поездку на острова в день юбилея папы.
— Хорошее было время!
— Какую речь вы тогда произнесли, Алексей Андреевич! — сказала Глафира Генриховна. — Я до сих пор помню каждое слово.
Князь, смущенно улыбнувшись, поспешно взял с тарелки бутерброд из черного с соломой хлеба с крошечным кусочком колбасы.
— Славно мы тогда на островах кутили, товарищ князь, — сказал Никонов. — Впрочем вас с нами тогда не было.
— Да, правда, вас не было. А сегодня кого из тех нет?
— Мосье Клервилля, Вити и Беневоленского.
— Бедный Витя!
— Господа, несут денатурат!
— Несут, несут, несут!..
— Говорят, его отцу совсем туго приходится?
— Да, очень.
— Отцу денатурата?
— Не остроумно… Мне одну каплю… Довольно, довольно!
— Ништо, пейте, товарищ Глафира. Эх, перемелется, мука будет…
— Что вы хотите сказать?
— Пей, пока пьется, все позабудь, товарищ Глафира Генриховна.
— Что вы хотите сказать, Григорий Иванович? А?
— Глаша, да он ничего не хочет сказать, что это тебе все в голову приходит?.. Господа, а почему не явился Беневоленский?
— Кто его разберет? Сказал, что голова болит.
— Интересничает.
— Сонечка, выпьем на «ты».
— Вот еще! И не подумаю.
— Положительно демос ведет себя образцово. Где же оргия?
— Потребуем деньги обратно!
— Между этой танцулькой и любым балом по существу нет никакой разницы, — сказал вдруг серьезно Никонов. — Вы говорите: демос. Эти люди самые обыкновенные мещане, добравшись наконец до наших радостей и теперь отдающиеся им с упоением. Взгляните на их самодовольные, счастливые лица!.. И как чинно они танцуют! Вся революция была сделана для танцульки. Какая там оргия, они больше всего на свете хотят походить на нас!.. Правду я говорю, Мусенька?
— Доля правды есть, — подтвердил князь.
— Но, значит, и мы мещане?
— Нет, не значит, но… Впрочем, а кто же мы?
— Кланяйтесь, князь Горенский, — сказал Фомин. — Все это, так сказать, если вглядеться в корень вещей. А если без корня вещей, то достаточно и того, что кавалеры не дерутся и не хватают дам за ноги.
— Эх, колорита, колорита этого, понимаете ли, нет, господа. Не красочно все это! — говорил актер.
— Вот идет колорит, Сергей Сергеевич.
Буфетчик хлопнул в ладоши и закричал: «Почтальон! Почтальон!» В залу вошел тот матрос, который сидел внизу с девицей. В руках у него была сумка. Он лениво вытащил из нее ряд конвертов с надписанными номерами и стал разносить их гостям, вглядываясь в картонные кружки. Гости разрывали конверты и медленно, с нахмуренным видом, разбирали написанное. Затем по залу началась сигнализация улыбками, кивками, воздушными поцелуями.
