XXII
ИСКУШЕНИЕ ЯРОСЛАВА
В то время как в Новгороде сидел тринадцатилетний сыновец Василий, Ярославу Тверью править зазорно было. И свое назначение сюда он воспринял как оскорбление. Он понимал, что Александр потому и не дал ему Новгорода, что хотел оставить его за собой, а главное, не желал усиления брата. В нынешней Руси именно Новгород, ни разу не побывавший под пятой врага, сохранил и силу свою и устройство.
Едва прибыв в Тверь и осмотревшись, Ярослав послал лазутчиков в Новгород и Псков, велев разузнать им, сколь велика приязнь народа к Александру, а если таковой нет, то распустить слух о великих достоинствах Ярослава, пребывающего ныне втуне. А коли возможность представится, склонить совет боярский звать на стол Ярослава Ярославича.
Воротившийся из Новгорода подсыл Данька вести привез неутешительные: хоть в городе многие недовольны Александром и не могут простить ему десятину, но есть и сторонники ярые, в их числе посадник и тысяцкий. За худую новость Ярослав в сердцах ударил Даньку по роже, но тот не обиделся, принимал как должное. Слыхал, что у поганых за худую весть живота лишают. Слава богу, православные мы, дали в ухо — и живи.
— Ну а слух-то добрый пускал обо мне? — спросил Ярослав.
— Нет, князь, — признался Данька, потирая щеку ощеученную. — Ты ж сам не велел, если приязнь есть к великому князю.
— Дурак. Средь мизинных надо было, сам же говоришь — ропщут все на Александра.
— Верно, дурак, — легко согласился Данька, дабы еще за поперечность не получить по уху. — Не сообразил как-то.
Лазутчик Дрочила, посланный во Псков, оказался сообразительней и удачливей Даньки. Впрочем, его успеху и другие обстоятельства поспешествовали. Псков — город порубежный, ждущий нападения в любой час, где с отрочества все оружными ходят, в боевом князе всегда нуждался. И слова Дрочилы о князе Ярославе, не у дел ныне обретающемся, пали на добрую пашню. К тому ж Дрочила намекнул, что-де великий князь сему лишь рад будет, поскольку ему не до Пскова ныне, дай бог с татарами расхлебаться, да и потом, Ярослав, чай, брат единокровный, не чужой человек.
И воротился Дрочила не один, а вкупе с Рагуилом и отроками, посланными псковским вече звать Ярослава на стол.
Ярослав чиниться не стал, тут же отправился в путь, но, к удивлению Рагуила, не захотел ехать через Новгород, направился через Старую Русу. А в Новгород тайком от Рагуила и его спутников отослал Дрочилу, как смысленого подсыла, с велением настроить новгородцев против Василия. Если выгонят Василия, то притекут к Ярославу, более не к кому. Вот тогда он и въедет в желанный город хозяином, а не проезжим путником.
Псков встретил Ярослава хорошо, хотя и несколько сдержанно. В колокола не вызванивали (это еще заслужить надо), но ворота распахнули широко, встречные кланялись, а иные и шапки скидывали.
Вспоминая семейное предание, — как заворотили псковичи отца от ворот, Ярослав радовался, что чести ему более, чем отцу, достается. И оттого в душе высился над Ярославом-старшим: «Вот так-то, батюшка, надо с ними, не плетью — но хитростью».
Дабы крепче сиделось на столе псковском, Ярослав с дружиной объехал рубежи, где-то перехватил небольшой загон литовский, изрубил почти весь, отняв коней и имение, которое те захватить успели. Рать невелика, для порубежья обычная, но Ярослав через своих милостников так ее псковичам изобразил, что не хуже Ледовой рати стала. К косяку коней, отобранных у загона, присовокупил своих, не поскупился, зато зрелище получилось знатное, когда пригнали их на торг для продажи.
И заговорили, зацокали языками псковичи: «А князь-то ныне нам добрый попался! Рубежи блюдет, никого не обижает».
Дрочила с поспешителями сию новость того более раздували: «Наконец-то во Пскове настоящий князь, Руси радеет, татарам не кланяется, не то что иньшие».
Слушать подобные речи новгородцам обидно. Издревле псковичи младшими братьями считались, и вот, нате вам, у них теперь князь — настоящий воитель, а у Новгорода отрок, наместник. Роптали и мизинные, особенно страдавшие от княжьих поборов, собиравшихся подушно, не по имению. Если боярину от своих богатств гривну уплатить, что чихнуть в субботу, то мизинному за гривну все лето горб гнуть надо. Оттого и шло роптание, что «бояре собе легко делали, а мизинным тяжело».
И, как водится, назревала в Новгороде драка меж Софийской и Торговой сторонами. На тайном боярском совете решено было звать скорее на стол Ярослава, дабы упредить зреющее кровопролитие. Потому как случись что, кто ж послушает Василия Александровича, у коего еще и усы не растут? Посадник Сбыслав Якунович заикнулся было об Александре Ярославиче, но ему возразили резонно:
— У великого князя о всей Руси думка, где ж ему о нас радеть? Пусть брат потрудится.
Послали гонца к Ярославу во Псков, тот понял, что у новгородцев пути нет обратного, сказал посланцу:
— Передай пославшим тебя, что стол приму не ранее, как Городище освободится.
Бояре поняли: надо выгонять Василия. На совете поднялась такая пря, хоть святых выноси. Посадник с тысяцким взяли сторону Василия: «Если его выгоним, отца обидим!»
— А что хорошего мы от отца видели? — кричал в ответ боярин Ананий. — С татарами якшается, не сегодня-завтра Софию им продаст. А Ярослав уже с ними ратоборствовал. Ну и что ж, что проиграл? Новгородцев с ним не было, вот и проиграл.
Ничего не поделаешь, все новгородцы, от мизинного до вятшего, себя лучшими воинами почитают. Все победы свои помнят до седьмого колена вспять. Были, конечно, и конфузы, но они забыты напрочь, ровно их и не было. Новгородцы непобедимы, и все тут. Даже эвон татары не захотели с ними копье сломить, остереглись.
Анания поддержал уважаемый боярин Юрий Михайлович, а за ним и прочие потянулись. Посадник, видя такое дружное ему противостояние, ушел, хлопнув дверью. За ним удалился и тысяцкий Клим, считавший себя обязанным держать сторону посадника.
По уходе их боярин Ратибор Клуксович усомнился:
— Как же без них решать, за ними, чай, сила.
На что Ананий отвечал без задержки:
— Силы этой мы их лишить вольны, ибо забыли они о корысти святой Софии.
Далее все в совете пошло как по маслу, ибо все в одну дуду дули: княжичу Василию кланяться надо, «пускай он собе промыслит, а мы собе».
Дабы времени не терять, уже на следующий день Юрий Михайлович со товарищи поехал в Псков звать на стол Ярослава.
Ананию труднее жребий выпал — очищать Городище. Архиепископ Далмат, узнав о решении боярского совета, прямо перечить ему не решился, но, вызвав к себе Анания, сказал:
— Смотри не обидь отрока. Проводи достойно званию его. Не то падет на город гнев великого князя. И на меня тогда не надейся, Ананий Феофилактыч.
— Хочешь чистым остаться, владыка? — спросил в упор боярин.
Далмат оскорбился, но вида не подал, ответил холодно:
— Я пастырь духовный, Ананий, не забывайся. Мирские дела — не мое поле. Но коли хочешь, то скажу, что провижу тебе.
— Хочу. Говори, — отвечал упрямо боярин.
— Не по себе древо рубишь, Ананий. Придавит оно тебя.
Слова владыки не умерили пыл боярина, напротив, взъярился Ананий того более. Если вчера он еще придумывал, как объявить княжичу Василию о решении боярского совета, то теперь, обозлившись, мчался на Городище с недоброй сладостной мыслью: «Ну погоди ужо у меня…»
Никому из гридней Василия не сказавши, с чем прибыл, он ворвался в сени и, увидев столец пустым, крикнул требовательно:
— Где княжич? А ну живо его сюда!
Василий вышел не сразу; он уже знал о случившемся, но не предполагал, с чем прибыл Ананий. Поэтому, прежде чем выйти, советовался с кормильцем Ставром, как быть.
— Скажи ему, что говорить о сем будешь только с посадником, — посоветовал кормилец. — С ним, мол, ратоборствовал, с ним и решать стану, сидеть ли мне в Новгороде.
Василий вошел в сопровождении кормильца, поздоровался с Ананием, но тот не ответил на приветствие, отчего княжич смутился и замешкался у стольца. Заколебался: садиться или нет? Вызывающая грубость боярина выбила отрока из седла.
— Можно не садиться, Василий Александрович, — сказал Ананий с плохо скрытой издевкой. — Я прибыл, дабы сообщить тебе о решений совета боярского. Мне велено кланяться тебе и требовать немедленного отъезда из Новгорода. Немедленного, — подчеркнуто повторил Ананий.
— Но я посажен великим князем, — отвечал, бледнея, Василий.
— Новеград не в его власти и сам волен в князьях, — четко отчеканил боярин. — А ты и не князь пока… Граду ж князь нужон.
— Но… но… — У Василия заблестели глаза, из которых вот-вот могли брызнуть слезы.
Кормилец решил вступиться, дабы не случилось такого позорища с его воспитанником.
