— Ну что?
— Ослепли, че ли? — сказал, морщась, посыльный. — Я позвал, а он меня за шиворот да с крыльца. До ворот воробушком летел, да не угодил в калитку-то, в стояк челом влепился.
Кто-то хихикнул было, но на него так посмотрели вятшие, что мигом смолк. Стали искать воителя среди присутствующих.
— Братья, — вскричал Пинещинич, — а Михайло-то Степаныч! Его отец посадником был, славно на льду ратоборствовал, так что ему сам бог велел.
— Верно, — дружно поддержали вятшие. — Берись, Михайло. То добрый знак, что встанешь впереди наших. Александр Ярославич к гнезду вашему приязнен. Узнает об этом — смилуется.
Заутре воротились от великого князя Ретишка с Пересветом.
— Господа бояре, — закатил глаза Ретишка. — У него столь войска, столь войска… Беда нам.
— Хватит о войске, сказывай о деле.
— О деле? — Ретишка, прищурясь, мигом окинул присутствующих цепким взглядом — нет ли тут Анания? — и, не найдя его, сказал: — Великий князь требует выдать ему Анания, извергнув с посадничества. Иначе идет ратью на нас.
— О-о горе нам! — вскричал Юрий Михайлович. — Разве великий князь не знает, что новгородцы своим сами судьи?
— Это ж никак не можно! — закричал и Ратибор на Ретишку, словно тот был великим князем. — Стоит нам выдать Анания, как мизинные тут же на нас кинутся с оружием.
Ретишка с Пересветом пожимали плечами: их дело маленькое — передать слова великого князя, и все. А уж вятшие пусть сами решают, что ответить. Долго спорили бояре, как отвечать на требования великого князя, наконец к обеду кое-как условились, наказали Ретишке с Пересветом:
— Ступайте, просите помиловать Анания, — мол, не сам посадничество взял, вече приговорило. И скажите обязательно, мол, на Софийской стороне Михаил Степанович — сын Твердиславичев войском командует. Да бейте челом шибчее, мол, мы завсе его руку держали. Слышите?
— Мы ж не емши еще… — заикнулся было Пересеет.
Но их и слушать не стали, сунули по краюхе хлеба: дорогой поедите. Скорей скачите.
Бояре полдня над ответом думали. Великий князь тут же ответил Ретишке с Пересветом.
— Ананий — оскорбитель гнезда моего, и мне судить его, мне решать, миловать или казнить. А что до Михайлы, согласен я, пусть ставят посадником.
— Но, великий князь, — заикнулся было Ретишка, — его не посадником, его…
— Даю три дни, — перебил Александр Ретишку. — Не решат по-моему, буду брать Новгород на щит. Ступайте.
Наступая друг дружке на пятки, удалились обескураженные Ретишка с Пересветом. Знали: ответ, привезенный от великого князя, не обрадует вятших, и опять все попреки на них посыплются: плохо кланялись, худо просили.
Александр не зря дал новгородцам три дня «думати», он по прошлому знал: за эти три дня они так перегрызутся, что «на щит брать» не потребуется, сами прибегут, позовут — «на всей твоей воле».
Ответ великого князя доконал вятших: что делать? как быть?
А в городе с каждым часом становилось тревожнее. Ночью на Великом мосту столкнулись лазутчики с Торговой и Софийской сторон. Сцепились драться. Одолели «торговые», их больше оказалось, сбросили всех «софийских» с моста в реку.
Узнав утром о случившемся, бояре узрели в этом худой знак: раз наших побили, добра не жди. Что делать? Позвали владыку в боярскую горницу:
— Отец святой, вразуми. Как скажешь, так и будет.
Далмат изрек, супя брови:
— Правда в слове великого князя. — И ушел, не желая более говорить с ослушниками.
Надо было спешить: мизинные, вдохновленные ночной победой на мосту, могли в любой миг кинуться на Софийскую сторону.
Послали Ретишку искать Алания и звать на совет.
Ананий пришел усталый, осунувшийся. Ввалившиеся глаза сверкали недобро. Прошел, волоча ноги, к лавке, опустился на нее.
— Ну, на что звали? Что удумали?
— Ананий Феофилактыч, — начал Юрий Михайлович как можно мягче. — Сам видишь, к великому греху катимся, к братоубийству течем.
— Сами ж того хотели, — процедил зло Ананий. — Сами.
— Кто? Мы? — поразился такому повороту Юрий Михайлович и, оборотясь к другим боярам, пожал плечами в удивлении: что, мол, он несет? Те переглянулись, тоже пожали плечами: экое бесстыдство. Все вдруг забыли, как выбирали Анания, как благословляли на дело правое.
— Ну хорошо, — нашелся наконец Юрий Михайлович. — Хорошо. Мы! Мы виноваты. Давай же, Ананий Феофилактыч, и виниться вкупе.
— Перед кем?
— Перед великим князем. Повинную голову, знаешь, меч не сечет.
— Ага-а! — вскричал Ананий. — Переметнулись уже, оборотни!
Он встал с лавки, положил руку на рукоять меча, сказал твердо, как отрезал:
— Теперь знаю, что с вами делать надобно. — И пошел к двери.
Вятшие поняли все сразу: Анания выпускать нельзя. Своими последними словами он, сам того не подозревая, облегчил задачу своим вчерашним поспешителям.
Один из бояр заступил ему дорогу к двери.
— Прочь! — крикнул Ананий, хватаясь за меч.
Но в следующий миг на спину кинулся Ратибор и, обхватив за шею, стал валить навзничь. Тут же с десяток вятших набросились на посадника. Повалились кучей на пол. Возились, визжали. Ананий ругался грязно, плевался, кусался. Но все скоро кончилось, его обезоружили, связали, оттащили в угол.
Все дышали тяжело после борьбы. Ратибор вытирал о полу кровь с прокушенной руки, усмехался криво:
— Здоров вепрь, ничего не скажешь.
Тут же вскоре Ретишка был вновь послан к великому князю с грамотой, в которой говорилось главное: «Ананий повязан, приди и бери нас под свою высокую руку». О мизинных словом не обмолвились. Знали: войдет в город войско — притихнут все.
Оставшийся один в горнице Юрий Михайлович прошел в угол к связанному посаднику и поразился увиденному. По щекам Анания текли крупные, как горошины, слезы, а глаза словно ничего не видели.
— Полно, Ананий Феофилактыч, я сам буду просить у великого князя милости тебе, пощады.
Но Ананий даже не взглянул на боярина.
— Волки, — шептал он отрешенно разбитыми губами. — Дикие волки все.
XXIV
И ТОГДА ЛЮБ, КОГДА НЕ ЛЮБ
— Вам нужен князь? — зычно спросил Александр притихшую толпу и, взяв за плечо стоявшего рядом Василия, закончил торжественно: — Вот ваш князь отныне.
Вечевая площадь молчала. Оно и понятно, давно ли здесь потрясали палицами и сулицами, воодушевляясь на бой с великим князем, «положите живота за святую Софию».
Но Александр Ярославич спросил безбоязненно:
— Люб он вам?
— Лю-уб! — рявкнули сотни глоток, и над площадью взнялся лес копий и мечей. — Лю-уб!
Александру Невскому нечего было бояться ответа вече, на площади едва ль не на каждого новгородца приходилось по суздальцу. Коли рядом с тобой стоит муж в бронях да при оружии, да вопит: «Люб», да тебя ж на то склоняет, небось завопишь тоже. Чего доброго, ткнет засапожником в бок, и не взыщешь. Лучше уж поорать, чай, глотка не запалится.
Ну а в соборе святой Софии благословение владыки и того лучше сошло. Архиепископ Далмат помнил, кому обязан владычным столом, и уж для сына своего благодетеля старался изо всех сил. Самые главные слова свои: «Ты наш князь!» — провозгласил столь торжественно и громко, что у Василия Александровича в левом ухе засвербило. Хотел пальцем туда влезть — свербеж снять, да отец не позволил руку поднять, крепко сжал в запястье. Не дал юному князю чин нарушить.
На Городище еще до начала пира в честь нового князя Александр Ярославич сказал сыну:
— Теперь ты не наместник, Василий, уже — князь. И потому перечить себе никому не позволяй, но и мудрых не забывай слушать. Главное же, слушайся меня, как я отца своего когда-то. Худому не научу.
— Хорошо, отец, буду за тобой следовать.
— Ну, и коль ты князь отныне, видно, пора тебе и невесту приискать. А? — отец пытливо заглянул сыну в глаза.
Тот смутился. Зарумянился. Прошептал покорно:
— Как велишь, батюшка.
— Ну что ж, подыщу и повелю.
Но с кормильцем Василия Ставром говорил князь серьезно и строго:
— Покорен он у тебя шибко, Ставр. Не князь — красна девица.
— Что делать Александр Ярославич, — мялся кормилец. — Видать, от природы такой.
— Коли от природы, натаривай шибчее на то, что князю подобает. Останешься при нем, и, коли ошибется он в чем, с тебя первого спрошу. Все плети его твоими будут. Так что береги свою шкуру, Ставр.
Кормилец, думая, что шутит великий князь, хихикнул было, но тут же примолк, заметив, как грозно изломились брови у Александра Ярославича, — он не шутил.
На пиру среди гостей заметил Александр Мишу Стояныча, кивком головы позвал к себе подсесть.
— Ну, здравствуй, Миша, — сказал ему с теплотой.
