внутренний голос призывал к осторожности. Чан передал мне трубку, и я сделал маленькую затяжку, ожидая, что дым, как табачный, обдерет гортань. Ничуть не бывало: дым этот, жирный и густой, словно дорогое масло, только ласково обволакивал горло. Не менее удивила и быстрота его воздействия. Через мгновенье мне казалось, что я всплываю к пологу, сотворенному глицинией.
Говорят, опий действует непредсказуемо: большинство людей впадает в безмолвное оцепенение, но есть и такие, кого он превращает в безудержных говорунов. И вот теперь я в том убедился: мой язык отяжелел, а Чан стал невероятно общителен. Не знаю, как это вышло, но вдруг оказалось, что он рассказывает о своей поездке в Англию, случившейся тридцать лет назад.
Я слушал, смежив веки, но не пропускал ни слова, и тут перед моими глазами стали возникать картины из этого рассказа. Под удивительной властью зелья я ощутил себя пятнадцатилетним садовником А-Феем — одиноким китайским пареньком на палубе корабля Ост-Индской компании, рассекающего океанские волны на пути в Англию.
Мой груз, растения в ящиках, мне дороже жизни: днем я их поливаю, ночью сплю рядом с ними; в зной сооружаю навесы из своей одежонки, в шторм прикрываю собственным телом. Матросы не упускают случая напакостить мне. Команда состоит из ласкаров и англичан, готовых вцепиться друг другу в глотку, объединяет их только ненависть ко мне, для них я ничем не лучше обезьяны. Мы пересекаем экватор, и я покоряюсь их обряду, состоящему из пьянки и мазанья сажей, но меня вдруг связывают и валят на палубу. Я слышу скребущий звук — матросы тупым ножом пилят мою косицу. Пытаюсь вырваться, но понимаю, что будет только хуже. Я лежу неподвижно, запоминаю всех извергов и строю план мести. В ночную полувахту, когда все клюют носом, я забираюсь на мачту и подрезаю перты [58]. Через два дня во время шторма канат рвется, и здоровяк-марсовой, вожак корабельной банды, исчезает в море…
В сады Кью я доставляю небывалое число китайских растений, мною собранных для Керра, который о том, где их найти, знает не больше того, где раздобыть опий, и потому в обоих случаях полагается на меня. Но успех коллекции приписан ему, а я — всего лишь обезьяна, ее доставившая.
Я молчу, я почти превратился в немого, уже и не вспомнить, когда я мог свободно изъясниться на родном языке. Десятник, в доме которого я живу, каждодневно лупит своих детей, я тоже не избегаю порки; кормят гадким варевом, я постоянно голоден. На мой взгляд, Кью вовсе не сад, а неухоженные дебри. Однажды я нарочно учиняю погром в оранжерее, желая быть застигнутым. Меня переселяют к священнику, которого я ненавижу еще больше садовников; одним вечером, когда он осоловел от бренди, я сбегаю, поживившись содержимым его кошелька. Я шагаю к Гринвичу, ведомый огнями ярмарочной площади, где впервые за долгое время могу затеряться в толпе. Под навесом пляшут люди, я незаметно к ним присоединяюсь, меня втягивают в танец. Народ здесь знакомый: тачечники, лоточники, зеленщики, цыгане. Мое появление их ничуть не удивляет, на рассвете мы вместе перебираемся на другой берег Темзы, и я как будто попадаю из Хонама в Гуанчжоу. В трущобах Восточного Лондона все привычно: скопище лачуг, их босоногие обитатели, тележки, навозные кучи на мостовых, запах жареных каштанов, богачи в портшезах, удирающие щипачи. Я как будто вернулся домой, обогнув земной шар…
Вот это путешествие!
Не правда ли, удивительно, милая Пагли: стоит возгордиться широтой своих познаний о мире, как выясняется, что повсюду несметно людей, повидавших такое, что тебе и не снилось?
Не знаю, что повлияло — опий или потрясающий рассказ, но к моменту ухода я уже совершенно размяк. Чан проводил меня к лодке, и я опомниться не успел, как опять очутился в отеле. Казалось, минула вечность с тех пор, как я вышел из номера, однако еще даже не смеркалось. Голова кружилась, и я собрался прилечь, но взгляд мой упал на стол, где лежала записка от Чарли. В панике я вспомнил о намечавшейся поездке на кладбище Французского острова.
Чарли уже уехал? Устал меня ждать? Ополоснув лицо, я кинулся в Американскую факторию. Каково же было мое удивление от того, что он еще не вернулся с утреннего совещания! Я узнал, что вместе с мистером Уэтмором, председателем Торговой палаты, и купцами китайской гильдии он отправился в Консу, Дом Совета, и с тех пор его не видели.
Вообрази, любезная Пагли, терзавшее меня беспокойство! Почему моего друга так долго не отпускают? Он арестован? Но в чем его обвиняют?
Я побежал к Дому Совета, однако ворота были заперты. Охрана сказала, что делегаты еще не выходили.
Ну и денек!
Я вернулся в гостиницу, твердо вознамерившись через час снова пойти к Консу, но, видимо, еще был во власти опия, ибо свалился и заснул.
Утром я тотчас отправился на квартиру Чарли, где мне сказали, что из Консу он вышел поздно ночью и еще долго совещался с мистером Уэтмором. Совершенно измочаленный, домой он вернулся под утро и сейчас спит.
Наверное, ты представляешь мое состояние, милая Пагли, в голове такой сумбур, что я забыл сообщить тебе чрезвычайно важную новость…
Погоди, стучат в дверь…
В Палате наблюдалось небывалое скопление торговцев, уже с утра истомленных желанием из первых уст узнать о долгом пребывании делегации в Консу. Минул полдень, но купцы все еще оставались в неведении, и потому, снедаемые любопытством, стекались в клуб, рассчитывая, что мистер Уэтмор выйдет из добровольного заточения ради своего обычного стакана негуса.
Час глинтвейна наступил и прошел, но никто из делегатов так и не появился, только стало известно, что еще с ночи мистер Уэтмор вместе с Фироном заперся в своем кабинете.
Новость нисколько не улучшила настроение Слейда, который, тряся брылями, изрек очередную загадочную сентенцию:
— Если наш Ахиллес укрылся в шатре, то без Патрокла ему, конечно, не обойтись.
— «Патрокл»? — Бахрам озадаченно нахмурился. — Что это, новое лекарство?
— Наверное, можно и так сказать.
— А где Чарли Кинг? Он тоже принимает «патрокл»?
— Вероятность этого не исключена, — серьезно сказал Слейд. — Ab ore maiori discit arare minor [59].
— Что это значит?
— «Молодой вол учится пахать у старого».
— Невероятно! Время уходит, а они озабочены пахотой? Когда истекает срок ультиматума?
— Через два дня. Однако им все равно — турки известны своим небрежением ко времени.
Отобедали, но от делегатов не было вестей. Бахрам посидел за стаканом портвейна и решил идти домой. Уход его всех удивил:
— Так рано на боковую,
