Тут разговор прервался: Гурий доложил, что барыня просит к столу, обедать. Когда театрал Краснокутский уехал в балет, Сергей Васильевич пересказал жене его рассуждения.
— А тебя какая дорога влечет? — спросила Софья Дмитриевна.
— Полк мне вряд ли дадут, как нестроевому, и в судебные дебри не решусь зарываться, — ответил Непейцын. — К тому же в Ступине в ближние годы понадобится глаз… Что ты скажешь?
— Что и по деревням, верно, достойные люди живут, а в столице косматых сердец немало, вплоть до сиятельных, — сказала Соня.
* * *
Осенью полк возвратился в Петербург, и все, чего опасался Потемкин, о чем рассказывал Краснокутский, расцвело с небывалой силой. С утра до вечера на плацу шла одиночная, шереножная, взводная и ротная экзерсиция, первые дни напоминавшая Непейцыну то, что видел когда-то во дворе Сухопутного корпуса. Потом воспоминания стерлись, потому что действительность была куда более возмущавшей душу, и наблюдал ее ежедневно во время путешествий по казарменному городку. Только и слышалось:
— Играй носком!.. Руби землю!.. Печатай!.. Отставь!.. Слушай команду!.. Гляди на флигельмана!.. Делай — раз! Плохо, на место! А ну, снова. Делай — раз!
Под дождем и мокрым снегом солдаты проводили на плацу по многу часов и возвращались в казарму осунувшиеся, едва держась на ногах, будто после тяжелого перехода недавних кампаний.
Так было в Семеновском полку, где людей сытно кормили и не били на учениях. А в других частях уже прославились офицеры, которые делали карьеру на том, что строй у них «замирал накрепко», на церемониальном марше шеренги выглядели «как струны на гитаре», не случалось и секунды замедления при «отделке приемов» целой ротой. А ежели солдат в чем ошибся, то и получи, сколько вздумает командир, обухом тесака — фухтелем, розгами, шпицрутенами, так что часто прямо с плаца ветеранов несли в лазарет.
В начале 1816 года из штаба гвардии дошли слухи о том, что в связи с убылью в строевом составе из армейских полков затребовано пополнение отборными людьми. Потом стало известно, что участились побеги и самоубийства. Но об этом не писали в приказах, не говорили громко; чего-чего, а уж солдат-то в России хватит.
В апреле, едучи по хозяйственным делам в Финляндский полк, Непейцын догнал на Гороховой и пригласил сесть в свои дрожки Матвея Муравьева-Апостола, шедшего к знакомому в Академию художеств. Разговаривая о полковых делах, поднялись на Исаакиевский мост, где из-за множества экипажей и возов Кузьма поехал шагом. Вдруг Матвей Иванович схватил полковника за локоть:
— Смотрите, смотрите! Что же он делает! — и указал на нос одного из плашкоутов, на которых покоился мост.
Там, снимая амуницию, стоял гвардейский солдат. Расстегнув чешую кивера, поставил его у ног, скинул через голову перевязь с тесаком, рывком сбросил шинель и, оставшись в рубахе и брюках, перекрестясь, бросился в серую, по-весеннему высокую Неву.
Муравьев-Апостол уже спрыгнул с дрожек и был около перил моста. Вокруг него сгрудились прохожие. Полицейский унтер перелез через перила, держа в руке связку веревки, когда дрожки, увлеченные движением других экипажей, проехали дальше. Через несколько минут Матвей Иванович догнал их и вскочил на подножку.
— Измайловского полка, наш товарищ боевой. На шинели Кульмский крест и медали… Так и не показался больше… Вот смерть защитника отечества! — Подпоручик закусил губы. По щеке, обращенной к Непейцыну, ползли слезы, которые поспешно смахнул платком.
Только у 9-й линии Муравьев-Апостол простился и пошел назад, к Академии.
— А вчерась, сказывают, в Калегвардском полку двои кавалеры на сеновале подвесились, — подал голос Кузьма.
Когда после ближайшего доклада Сергей Васильевич рассказал о виденном своему генералу, тот ответил с грустной усмешкой:
— А наш полк ужасно осуждают, что от битья отказались. Государь мне недавно заметил: «Я твоим полком доволен, но дисциплину не послабляй, от того бывают дурные последствия». Для советчиков его дисциплина и жестокость одно и то же…
* * *
Вскоре Непейцыных удивило и взволновало письмо Федора. Он сообщал, что находится проездом в Николаеве-на-Буге, состоит при деле, здоров и сыт. А в конце стояло: «Ежели до вас дойдет про мои тяжкие проступки, то уверены будьте, что токмо заплатил за обиду, сделанную русской нации, однако по злощастным последствиям должен навечно странствовать и не могу показаться вам на глаза, без чего мне жизнь не мила даже в сем теплом краю».
Это послание решили скрыть даже от Фили с Ненилой и терялись в догадках, что же произошло.
Потом механик Захаво переслал Сергею Васильевичу письмо капитана Тинеля, разъяснившее, что заставило Федора поспешно покинуть Париж. За два дня до свадьбы к Мадлене пожаловал в гости братец, капрал, только что возвратившийся из русского плена и тотчас вступивший под знамена императора — дело происходило в разгар «Ста дней». Познакомился с женихом сестры, пообедали, выпили и заспорили о кампании 1812 года. Капрал сказал, что один мороз победил французов. Федор ответил, что Бородино и Полоцк случились теплой осенью. Слово за слово, собеседники разгорячились. Когда француз вздумал грозить саблей, Федор сразил его по голове табуреткой. Мадлена, крича, что ее бедный брат убит, бросилась за полицией. Федор схватил кафтан, дорожный мешок, шапку — и был таков. Вошедшие на шум Тинели застали капрала сидящим на полу. Он держался за рассеченный лоб и требовал к ответу русского разбойника. В заключение капитан просил Захаву, если узнает, где находится Федор, сообщить ему, что капрал жив, даже после Ватерлоо, а Мадлена по-прежнему плачет о женихе.
Конечно, узнать это было радостно. Но где искать Федора? Предположение высказал посвященный теперь в тайну Филя. Может быть, в Новороссию потянуло беглеца знакомство с Варварой Федоровной и Григорием? Непейцын тотчас написал им, чтобы, ежели знают, где Федор, передали сообщенное из Парижа.
* * *
В мае 1816 года произошел случай, часто вспоминавшийся Сергею Васильевичу. Около полудня он ковылял через полковые дворы в одну из мастерских. Навстречу попался батальон, который фельдфебели вели с учения на обед. За батальоном не торопясь, заложив руки за спину, прошел его командир полковник Гурко 1-й. Недолюбливая друг друга, обменялись холодными поклонами. На краю плаца стояла группа горячо толковавших о чем-то офицеров. Приблизившись почти вплотную, Непейцын увидел, как взволнованный Матвей Муравьев-Апостол вдруг схватил руку младшего брата и поцеловал ее. Растерявшийся Сергей Иванович воскликнул что-то и, раздвинув товарищей, поспешно пошел к офицерскому флигелю. За ним двинулись и другие. Задержав шедшего последним капитана Кашкарова, Непейцын узнал, что полчаса назад во время учения полковник Гурко закричал, что один из старослужащих, выполняя прием, недостаточно быстро «оторвал» руку от ружья. Разругав солдата последними словами, Гурко приказал ему встать перед ротой, спустить с плеч перевязи, а первому взводу обнажить тесаки. Это значило, что сейчас будет произведено наказание фухтелями, ударами тесака плашмя по обнаженной спине. И тут Муравьев-Апостол 2-й выступил из фронта, отсалютовал полковнику шпагой и доложил, что солдат известен ему исправной службой, никогда не бывал наказан и нынче, наверно, нездоров, ежели в чем провинился. Гурко так растерялся от небывалой выходки поручика, что перед фронтом стал отвечать ему по-французски, уверяя, что делает все только для пользы службы, и тут же скомандовал солдату встать во фронт, а взводу вложить тесаки в ножны.
— Да-с, господин полковник, — закончил Кашкаров, — смелость боевая есть одно качество, а смелость, надобная для защиты слабого, — другое, куда более редкое. И наш Сергей Иванович их вполне сочетает.
* * *
Лето пролетело незаметно. Полк провел его в лагерях, а Непейцын оставался при казармах, занятый постройкой новых киверов и патронных сум из отпущенного комиссариатом материала. Эта работа была выполнена к осени своими мастерами и дала немалую экономию против заказа на стороне, позволившую закупить для солдат добрую партию соленой рыбы и овощей на будущую зиму.
В августе из Одессы пришло письмо от Федора, в котором благодарил, что сняли с души грех, и сообщал, что служит разъездным приказчиком у Григория Матвеевича и Варвары Федоровны, которые живут меж собой дружно, торгуют скотом и лошадьми, завелись домом и родили сынка, которому пошел второй год. А он в Париж за Мадленой опять не поедет, раз в споре за него не встала.
Полк пришел из лагерей, и нижним чинам дали отпуск для заработков. Теперь Сергей Васильевич снова хлопотал, чтобы зимой определить к городским мастерам учениками новую партию солдат, потому что многие прошлогодние находили прибыльную работу. Только в этом году надумал прибавить еще султанщиков и перчаточников.
