Сзади них, из-под ворот показались покрытые черными попонами лошади. Колыхнулись пучки перьев на катафалке, ударили в свод стоны траурного марша. Аракчеев посмотрел, послушал с минуту и снова пошел вперед, ведя под руку Сергея Васильевича.
— Идем, Славянин… Еще добавить хочу, что, коли захочешь место занять, новому чину сообразное, то напиши, я помогу. Хоть знаю, что на вдове недруга моего женился, но не злопамятен, по-христиански поступать норовлю… Он одно был, ты — другое…
Последние слова граф произнес скороговоркой и отпустив уже руку Непейцына. Повернувшись к процессии, он снял шляпу и перекрестился несколько раз, еще более ссутулясь и истово шевеля губами. Потом, подозвав Шванбаха, присоединился к провожавшим, поспешно потеснившимся, чтобы дать им первое место. В эти минуты Непейцын заметил оторопело-испуганное выражение лица Холмова.
Когда Сергей Васильевич после завершения обряда вернулся к своим дрожкам, аракчеевских уже не было рядом.
— Тоже граф, а кучером солдат переодетый ездит! — презрительно сказал Кузьма. — И кони, сказывал, с батареи, своих не держит.
Дома после пересказа Софье Дмитриевне разговора с Аракчеевым Непейцын написал прошение об отставке и назавтра отнес его генералу Потемкину, тут же сообщив все говоренное вчера графом.
— Знаю, — кивнул Потемкин. — Вчера же встреченный на набережной во время прогулки государь снова мне заметил, что по городу говорят, будто я полк распустил и что даже солдат у меня грамоте учат, что допустимо лишь для подготовки унтеров. Я не оправдывался, а просил его величество в любой час пожаловать взглянуть, каково люди по строю подготовлены. А потом государь сказал и о вас, что, мол, в гвардии увечному офицеру на строевом штате быть не положено, надобно сыскать вам другое место. Тут я, помня наш уговор, доложил, что у меня на руках прошение об отставке, чтоб в деревню отъехать, ибо здоровие ваше от раны и контузии, под Кульмом полученной, весьма ослабело.
— И что же государь?
— Смягчился и спросил: «Сколько он полковником служит?» Я ответил, что четыре года. Тогда приказали: «Пусть Васильчиков мне его прошение доложит…» — Генерал пожал плечами и закончил: — Что делать, Сергей Васильевич? Сила солому ломит… А я ума не приложу, как без вас с хозяйством обойдемся…
* * *
В воскресенье в полдень на Пески снова приехал капитан Холмов. Выйдя к нему, Непейцын заметил, что визитер облачен в новую, по армейской пехоте, форму.
— Переведены из адъютантов? — спросил Сергей Васильевич.
— Да-с, и через неделю уезжаю в Грузию. — ответил Павел Павлович. — Родственник мой, Вельяминов, назначен начальником тамошнего штаба и меня с собой берет. Таково мне советовал поступить сам Николай Осипович, как бы предвидя кончину, и хотел меня от интендантства вовсе отклонить.
— Я не знал, что граф был с покойным хорош, — сказал Непейцын.
— Хорош? — переспросил Холмов. — Кто вам про то сказал?
— Никто не говорил, но самое на похоронах его присутствие…
Холмов весь передернулся:
— Сие было, Сергей Васильевич, одно мерзкое надругательство над покойным… Хотя вы продолжаете, верно, сего вельможи приятелем состоять, но я не могу-с…
— Поверьте, и малой дружбы тут нету, — прервал его Непейцын.
— Дерзость, одной низкой душе свойственная, — продолжал Холмов с жаром. — На гроб жертвы своей полюбоваться приехал.
— Почему жертвы?..
— Потому что генерал мой — муж честности совершенной, похоронить которого едва достало трехсот рублей, кои оказались единственным его сбережением, был графом перед государем несправедливо обнесен. Всклепал, будто хлеб для войск в 1813 и 14 годах покупался в недостаточном количестве и по небывало высоким ценам, хотя все знают, что министерство финансов задерживало отпуски сумм и что иных цен во время войны, когда работников не хватало, быть не могло. А подлинная вина Николая Осиповича состояла в нежелании спину перед графом гнуть, в прихожей его часами высиживать, льстить ему и, главное, места провиантские отдавать протеже госпожи Пукаловой. Генерал Лаба просил следствия, чтоб невинность свою перед государем и потомками засвидетельствовать. Наряжено было таковое под начальством Шванбаха. Сей клеврет графа бессовестно подтвердил, будто казне нанесен убыток до ста тысяч рублей по нерадивости Николая Осиповича. Заметьте — злоупотреблений и он не сыскал!.. Сие было объявлено три недели назад. Генерал мой сочинял апелляцию в Сенат, когда пристигла его кончина… — Холмов помолчал и закончил, вставая: — Пожелаю вам как можно от сего страшного человека отдалиться. А я радуюсь, что еду на Кавказ, где он еще не властен…
* * *
Этим вечером на Песках заседал семейный совет. Непейцын предполагал ехать в Ступино с Софьей Дмитриевной по первому санному пути и прислать крестьянский обоз за мебелью и прочим, что упакует и отправит отсюда Филя. Но именно он предложил другой план.
— Не лучше ли нам с Ненилой вперед ехать, а вам по весне? Дом Семена Степаныча всего о трех покойцах, да и тот староват, — сказал Филя. — Когда из Лук съехали, они только рассуждение про ремонт завели, а тут война. Там рамы плохи, крыльца и крыша кой-где. Самое малое к тому дому надобно второй такой прирубить, чтоб гостиная, спальня да людская поместились, раз дяденькину комнату вы, верно, под кабинет возьмете. А следственно, как приеду, дерев рубку начинать пора.
— Я думал, ты здесь при мастерстве своем остаться захочешь, — сказал Непейцын.
— Нет, Сергей Васильевич, поздно нам отдельную жизнь начинать. По шестьдесят обоим, и никого нету, окромя вас с Софьей Дмитриевной. Столярной работы и в новом дому немало, а ей в ключницы бы. Авось с Аксиньей не раздерутся.
Так что извольте Ермолаю отписать, чтоб слал двое дровней под нас с верстаками, и план дому прикиньте. Расчесть надобно, сколько лесу готовить.
Через неделю командир полка пригласил Непейцына к себе.
— Полагаю, что решение дела самолучшее, — сказал он. — Вы отставлены с чином генерал-майора и пенсионом полковничьего жалованья.
«Неужто опять Аркащей наколдовал?» — подумал Сергей Васильевич и спросил: — Сия весть пришла от корпусного командира?
— От него, — кивнул Потемкин. — Но я, правду сказать, немного схитрил. Боясь, что давний приятель чем-нибудь вам под конец насолит, навел справку, когда он на Волхов отъехал, после чего прошение генералу Васильчикову повез. А нынче он мне рассказал, что государь просмотрел копию послужного списка, к прошению приложенного для справки о службе вашей, и сказал: «Во всех трех родах войск с честью послужил, ногу и здоровье потерял, а имения за ним и ста душ нету. Так пусть же хоть величают его как почетней…» Поздравляю, ваше превосходительство!
* * *
Вскоре после нового, 1817 года отбыл первый обоз в Ступино, и начали помалу готовиться к отъезду Непейцыны. Разбор и укладка вещей сделались повседневным занятием. После слезного прощания ушел в полк денщик Гурий.
— Не было мне лучше жизни, как в вашем дому, — сказал он.
— После отставки приезжай к нам доживать, — позвал Сергей Васильевич.
— Покорно благодарю. Покуль генерал Потемкин нами командует, то и служить можно, — ответил Гурий. — А вот дадут им новый чин да переведут повыше, тогда — хоть в прорубь. В других полках слыхали, что деется? Мне ведь девять лет дослуживать — тысячу раз помереть поспеешь…
Перед упаковкой посуды дали прощальный обед семеновцам. Собралось тридцать офицеров с генералом Потемкиным во главе. Служили шесть денщиков — тоже все походные товарищи. Обед прошел весело, пили за здоровье хозяев, за полк, за его командира. Непейцыну поднесли серебряную вазу с золоченой надписью «Кульм».
После обеда все разъехались, кроме офицеров третьей роты — недавно произведенного в полковники Краснокутского, поручиков Якушкина и Толстого. Перешли в кабинет, взялись за трубки.
— Жалко расставаться с вами, — сказал Семен Григорьевич. — Но вы как бы знак подали — вот-вот все разлетятся. Я уже подал рапорт на армейский полк, и меня в том обнадеживают. Иван Дмитриевич также получил верные сведения о переводе, согласно желанию, в 38-й егерский, к полковнику Фонвизину. Николай Николаевич собирается в отставку, чтоб определиться к статским делам.
— Одно грустно: что солдатам нашим без нас хуже станет, — заметил Якушкин.
* * *
И вот уже пакуют посуду, книги, заколачивают в тесовые клетки обернутые в рогожу фортепьяно, стулья и столы, в чем настоящим мастером оказался Гурий, отпущенный для того из полка. Непейцын бродил по заставленным поклажей комнатам и вспоминал дом Давидовых, в котором теперь гнездится прохвост Квасов.
Наконец-то пришел обоз, и возчики по указке Гурия и Кузьмы стали увязывать дровни за дровнями, а Непейцын смотрел на их работу в окошко и тревожился, как бы Софья Дмитриевна не простудилась от открываемых настежь дверей. На третий день обоз ушел, Кузьма с Гурием отпросились в торговую баню, а Непейцыны, тоже уставшие от суеты, сели обедать на сборной мебели, которую решено было оставить тут, и говорили, что надо поскорей уезжать из опустевшего дома. Завтра съездят на могилы Верещагиных, простятся с Ивановыми и на Сампсониевском, а послезавтра можно трогаться… Уже при свечах допивали послеобеденный чай, когда в комнату вбежала Глаша.
