Входит городской рихтар и выкликает имя графа Иоакима Шлика. Последним взглядом осужденный прощается со своими друзьями и в сопровождении рихтара, священника Розациуса и своего слуги всходит на помост.
Осужденный обращает лицо к солнцу, и его губы шепчут:
— Солнце справедливости, господи, сделай так, чтобы сквозь мрак смерти я перешел к вечному свету твоему!
Но эти его слова были слышны только священнику, который сопровождал его и сохранил его слова в памяти, как и последние слова остальных осужденных, в память грядущим поколениям.
А народ, толпящийся внизу, не слышит ничего, потому что, как только осужденный взошел на помост, шестеро барабанщиков что есть силы ударили по своим инструментам, обтянутым траурным сукном. Судьи опасались, чтобы последние слова осужденных не вызвали волнений среди зрителей. И в течение всей казни шестеро барабанщиков будут непрестанно барабанить и барабанить…
Последняя молитва перед распятием, и осужденный уже опускается на колени на черное сукно. За спиной его стоит заплечный мастер, палач Ян Мыдларж.
Едва заметный знак осужденного — он приготовился, — и меч палача единым ударом отсекает голову от тела.
Помощники палача немедленно заворачивают тело в черное сукно, на которое опустился осужденный, и относят свою скорбную ношу под помост. А другие помощники палача между тем расстилают другой кусок черной ткани и посыпают место свежими опилками, чтобы в них впитывалась кровь. Второй осужденный не увидит никаких следов только что происшедшей казни.
Второго вызывают Вацлава Будовца. И он шагает ровной поступью; он прожил на этом свете восемьдесят лет, немного ему оставалось еще. Это и сказал он в предсмертном слове.
— Седины мои, великая честь выпала вам — мученический венец вас осенит.
Никто из осужденных не знает, в каком порядке будут их выкликать, и поэтому, как только входит рихтар, каждый из них думает: «Теперь очередь моя». И, когда уводят другого, тоска по жизни вливает в сердце каплю надежды: еще остается минута жизни. Но тут же охватывает желание, чтобы все скорее кончилось, чтобы настал покой, вечный покой…
— Криштоф Гарант!
Он обращается к своим друзьям и говорит на прощание:
— Боже великий, сколько стран я исходил, какие опасности пережил, сколько дней не видел хлеба, однажды был засыпан песком, и отовсюду вызволял меня господь. А теперь я должен невинно принять смерть в любимом родном краю. Отпусти, о господи, недругам моим!
Больше всего хватает за сердце, но и вливает мужество прощание со старым Кашпаром Каплиржем из Сулевиц, который идет на смерть четвертым. Его поддерживает слуга. Но не страх смерти сковал его ноги. Смерти он не боится и готов к ней, он ждет ее, ведь старость лишила его уже всех радостей жизни. Ему и сидеть тяжело, и лежать, и ногами он почти уже не владеет. Еще вчера сказал он своим товарищам по несчастью, что герцог Лихтенштейн передал ему с племянницей — если он попросит о милости, она будет ему оказана. Но Каплирж отказался.
Просить милости — значит, признать себя виновным. Он велел передать герцогу, что милости искать будет только у бога, перед которым он был грешен, но перед герцогом он не грешен ни в чем.
И почтенный старец простился со всеми, а потом, опираясь правой рукой о плечо слуги, а левой — о палку, медленно поднялся по лестнице и взошел на помост…
О гордых словах, обращенных к императору, которые бросил в лицо рихтару следующий осужденный, Прокоп Дворжецкий из Ольбрамовиц, его друзья уже не узнали, потому что в их подземные темницы доносилась снаружи только приглушенная барабанная дробь, напоминающая отдаленный гром. Но рихтары слышали слова Дворжецкого.
— Скажите императору, — мощным голосом воскликнул бывший высший чиновник королевства Дворжецкий, — что я предстаю ныне перед неправедным судом, но он предстанет перед судом грозным и справедливым!
Так уходят они один за другим — знатные господа, рыцари, горожане: Бедржих из Билы, Индржих Ота из Лоса, Вилем Конецхлумский, Богуслав из Михаловиц…
Михаловиц, лучший друг…
— Простите меня, доктор, — сказал он Есениусу, крепко сжимая ему руку, — ведь из-за меня вы присоединились к сопротивлению и должны теперь делить нашу жестокую участь.
— Мне нечего прощать вам, — ответил взволнованный Есениус. — Оба мы служили правому делу. И, если господь наш не увенчал его успехом, мы покорно должны принять волю его.
Он обнял друга и отвернулся, чтобы Михаловиц не видел его увлажнившихся глаз.
А палач между тем сменил притупленный меч на другой, остро наточенный. Солнце поднялось уже высоко, начинался зной. А голуби, которые, услышав барабанный бой, испуганно кружили над башнями Тынского храма, теперь привыкли к этим звукам и уже летали над самой площадью.
Группа осужденных с железной последовательностью неумолимо уменьшается. Пятнадцать из них предстали уже перед очами творца.
Теперь очередь Есениуса. Когда он услышал свое имя, он почувствовал легкость во всем теле. Хуже всего ожидание. Теперь осталась только минута.
Он готов. Взглянул на патера Липпаха, который должен сопровождать его. Но вперед выступили и все остальные священники: Розациус, Врбенский, Якеш, Клеменс и Гартвициус. Наверное, потому, что Есениуса ожидала самая страшная казнь и они хотели все вместе ободрить его. Но это не было главной причиной. Они хотели этой последней почестью проявить свою благодарность за всю его деятельность, направленную на благо города, веры и народа.
Лицо его прояснилось. И он тихо промолвил:
— Благодарю вас, братья, бог заплатит вам.
Он взошел на помост. Барабанная дробь, доносившаяся в тюрьму, звучит еще страшнее.
Его появление вызвало волнение собравшихся.
Самый главный «преступник»!
Судьи зашевелились в своих креслах, рихтары, как по команде, обернулись к палачу, не забыл ли он о самом главном.
Заметно волновались и зрители.
Есениус! Славный врач и ректор университета Есениус! Все знают, какая ожидает его казнь.
— Есениус! Есениус! — тысячи уст произносят это имя.
И он слышит свое имя, несмотря на барабанный бой. Он слушает и голоса толпы вливают в него силу и мужество…
Он сделал первые шаги по помосту, и множество людей слилось перед его глазами в одну многоцветную массу, в которой он не различал отдельных лиц. Он знает, что там его друзья, профессора университета, студенты, множество знакомых, но у него нет времени искать их в этом людском море. Только несколько шагов отделяют его от палача, который держит в руке нож… Взгляд Есениуса со страшной силой тянется туда, к Мыдларжу, ни на миг не может он оторваться… Но иная сила оторвала глаза Есениуса от палача. Это затерянный среди людей на площади молодой доктор Адамек горячим взглядом смотрел на своего друга. И Есениус узнал Вавринца. И попытался улыбнуться ему. В этой его последней улыбке был призыв, который молодой доктор прекрасно понял. «Передаю тебе факел, который нес. Прими его и следи, чтобы пламя не погасло. Пусть освещает оно темные углы ночи до самой твоей смерти. И потом передай его другому, как я передаю тебе!» Он удерживает взгляд Зузанки, как старался удержать в тюрьме последние лучи солнца. «Прощай, Зузанка, будь опорой и помощницей своему мужу…»
И еще несколько шагов. Ноги отказывают ему… Он бы оперся на руки священников, которые находятся рядом, но нет! Он не доставит своим недругам такой радости. Мощным напряжением воли Есениус выпрямляется и проходит оставшийся путь к палачу.
И тут молнией блеснула мысль: он должен еще что-то сказать! В последний раз использовать дар речи, который дан людям для того, чтобы они могли понимать друг друга. Он должен последний раз услышать свой голос… сказать последнюю фразу, последнее слово.
Он остановился и обратился к священнику Липпаху:
— Придет время — и наша правда засияет ярче солнца.
Приблизился палач Мыдларж с ножом в руке и проговорил:
— Простите меня, доктор!
Есениус кивнул. Ему показалось, что в глазах палача стояли слезы…
Нож блеснул на солнце…
…И воздух прорезал пронзительный женский вопль:
— Боже милостивый, и как ты смотришь на такой ужас?
Протяжный крик казался стоном Мелузины в трубе, от которого стынет кровь и останавливается дыхание.
Последний взгляд осужденного — и милосердный удар меча избавил измученную голову навсегда от забот и волнений, а сердце от боли.
На другой день небо низвергло потоки слез над поруганной красавицей Прагой.
Никому не хотелось идти на дождь, и все же что-то гнало жителей Праги из дому. Любопытство и ужас, эти две противоположные силы, которые держали их вчера на Староместской площади, еще владели ими. И сегодня, подчиняясь этой неодолимой власти, с самого рассвета тянулись они к Мостецкой башне.
