— А-гей, люди! — крикнул кузнец Велигура. — Косами их! Не горюй, что притупится: снова наточим!
Велигура был богатырь, выше всех в Бородянке, и голос у него — в самый раз перекликаться из Бородянки в Дружню, несмотря что шестой десяток пошел. О нем и присказку пустили, что как крикнет Максим, то на всех графа Шембека тридцати тысячах десятин слышно… Сейчас Максим был страшен: без шапки, седая чуприна растрепана, борода всклокочена.
— Эй, бабы! Серпами им жилеты порите! Второй раз людям поперек дороги становятся!
В косовицу пришлось уже косить не за четвертую часть, а как при старом режиме — за восьмую: сбили цену проклятые австрияки!
Австрийцы держали косы в руках, но косить не начинали. Стояли хмурые, никто не отвечал на угрозы. Было их сто двадцать против села; правда, мужиков среди бородянцев мало, а больше молодицы да девчата… А с австрийками еще десять ополченцев, с унтером во главе! Пальнут из винтовок — что от народа останется? Одна кровь.
А кровь народную уже, прости господи, научились проливать и дома — даже фронта ни надо! Вон в Петрограде — в столице, когда народ вышел требовать “долой войну” и “власть Советам”, пальнули, и четыреста человек рабочего люда и солдат уложили в могилу. Так и в газетах написано.
А в Киеве? Солдат, что восстали против войны, тоже малость постреляли, а у остальных забрали оружие, бросили в вагоны, пломбы навесили и оттарабанили на проклятущий фронт. Не пожелали своею волею, так поезжайте, люди, силком — a все равно под пулями помирать…
— Порезать австрияков! — раздавались голоса в толпе. Максим Велигура уже и на руки поплевал, чтоб крепче коса держалась.
Но Тимофей Гречка пригнул его косу к земле.
— Обожди, Максим! Пойду к ним парламентером…
Сердце у Гречки колотилось — чуть не выскочит: в самый бы раз махнуть косой! Но, как человек военный, рассудил он, что, прежде чем начать боевые действия, особенно когда силы неравны, надо испробовать мирные переговоры.
Он положил косу на дорогу — осторожно, чтобы не выщербить о камень, выровнял бескозырку на лбу чтобы была точно по брови, и двинулся, по-моряцки покачиваясь на ходу и подметая пыль черными клешами.
3Толпа стояла молча. Австрийцы тоже точно онемели. Ополченцы с унтером сбились в сторонке. Унтер поглядывал растерянно. Что тут, боже милостивый делать? Не стрелять же в людей? Свои же — не австрияки, Поодаль, у села, сбилось в кучку местное “начальство”, но это была штафира: волостной старшина, председатель Совета крестьянских депутатов дед Маланчук, глав крестьянского союза Григорий Омельяненко, местный член Центральной ради Авксентий Нечипорук. Неоткуда ждать бедняге унтеру хотя бы совета — сейчас он здесь был самой высшей воинской властью. Господи! Напасть какая! Дома же, как у людей, жена, дети…
А Тимофей Гречка, тем временем подошел.
— Здравия желаю!
— Здравствуйте! — чуть слышно пролепетал унтер и тоже козырнул. И тут же, пряча растерянность, гаркнул по-начальнически в сторону австрийцев: — Капрал Олексюк!
Один из австрийцев, без косы, но с карандашом и бумагой в руках, вытянулся перед унтером. Хотя и был он ничто, всего только пленный, а все же — капрал, воинский чин, и унтер решил на всякий случай держать его рядом для совета.
— Слышь, унтер, — сказал Тимофей Гречка. — Видишь, дело какое? Народ до точки кипения дошел. Сейчас тут кровь прольется. Определенно! А ми с тобою оба люди присяжные. Давай примем решение. He даст народ австриякам косит. Либо их порешат, либо сами головы сложат. — Он развел руками, дернул плечом. — Так и доложишь начальству: не дал народ…
Унтер смотрел, хлопал глазами и молчал. Он ничего не мог сообразить. Капрал Олексюк заговорил первый. Он говорил, сдерживая волнение и приязненно улыбаясь Гречке:
— Но какая вам выгода, пан товарищ?
— Для себя заработаем. А ваш труд все равно зазря! Ни вам, ни людям, одному генералу Корнилову, чтоб добивать народы войной…
— Но выгода вам с этого какая? — снопа спросил капрал. — Вы ж за деньги не согласны: на деньги хлеба не купите…
Гречка сердито махнул рукой: напоминание о том, что платить будут деньгами, снова привело его в ярость.
— Не твое дело! — со злостью бросил Гречка. — Твое дело — молчать! Ты знаешь, кто ты, как это по-рабочему называется? Штрейкбрехер, вот ты кто!
Капрал опустил глаза, пожал плечами, вздохнул.
— Мы — пленные, — тихо и грустно промолвил он. — Что прикажут, то и должны делать. Не выполним приказа — военно-полевой суд за сопротивление власти и…
— Вот и заткнись! — грозно прервал Гречка. — За тебя унтер отрапортует: так и так, силой не дали… Прогнали! Понял? Оправдают вас, австрийское племя, ни суде…
Капрал снова пожал плечами и сказал еще грустнее:
— Разве только о том речь, что на суде оправдают?..
— А раз не о том, — заорал, впадая в бешенство Гречка, — так и катитесь на легком катере!.. Вот и всё! А выгода такая, что каждый накладет себе зерна, когда работать будет. Уразумел, недотепа? Красть будем, вот те и выгода! Можешь, доложить хоть самому генералу Корнилову; ворами станем, чтоб дети с голоду не попухли! Понял, паразит?
Капрал тоже побледнел, но губы его тронули улыбка:
— А мне и невдомек… Да много ли припрячешь зерна?
— Не твое это собачье дело — много ли! Твое дело — отступиться! С голодухи каждый постарается как сможет: молодицы в подол, хлопцы — в шапку…
Тут унтер счел своим долгом вмешаться:
— Расхищения государственной собственности не дозволю.
— А ты и не дозволяй! — крикнул Максим Велигура. Он тоже подошел, оставив, как и Гречка, косу на дороге. — Ты, добрый человек, только не оглядывайся, когда снопы возить станем или молотить на току. Раскумекал, служил? — Он закончил добродушно и даже похлопал унтера по плечу огромной, как перпечка[41] ладонью. И добавил специально для унтера: — Я, брат, в японскую тоже а “крестиках”[42] ходил, а действительную еще в турецкую отбывал, при царе Александре. — Считая, что, таким образом, уже договорились по всем статьям и пора пить магарыч и заводить знакомство поближе, Велигура подмигнул и австрийскому капралу: — Пан, прше, пляк? Здорово по-нашему чешете! Естем раз пляк[43], правда, не настоящий: в униатскую веру старый граф выкрестил, когда в казачкх у него служил.
— Нет, — ответил капрал Олексюк. — Я, как и вы, украинец, а верой — тоже униат.
— О! — и вовсе обрадовался богатырь-кузнец. — Одной, выходит, веры! Бардзо добже!..
Но дружеские беседы между пленными и местным населением были противозаконны. И унтер, как единственный представитель власти, не мог допустить нарушении порядка и дисциплины.
— Разговорчики! — закричал унтер. Он отстранил капрала рукой и для престижа поправил кобуру с солдатским наганом у пояса. — А ты, матрос, иди с чем пришел и знай честь: солнце вон где, работу начинать пора!
— Об том и речь, — хмуро отозвался Гречка. — Сразу и начнем. Только прикажи, унтер, своим австриякам идти прочь. Пускай к себе в казарму отправляются. А то и в Киев топают…
— Разойдись! — вдруг заорал унтер: толпа во время беседы приблизилась и окружила Гречку, Велигуру и унтера с капралом.
Подошло и “начальство” — старшина, агроном, дед Маланчук, Григорий Омельяненко и Авксентий Нечипорук.
— А вы, господа начальники призовите к порядку свой народ: мне службу сполнять! Есть приказ — значит, сполнить надобно, без обмена мнениями!.. Олексюк! — снова закричал он, хотя тот стоял совсем рядом. — Подавай пленным команду!
— Ах ты ж, паразит! — со злостью выдавил из себя Гречка. — Ну смотри: мы тебя по-хорошему предупреждали!
Люди зашевелились. Какая-то молодица всхлипнула.
— Так вот ты какой?! — Велигура резко повернулся и побежал к дороге, где лежала его коса. Копна седых волос трепаной куделью вздымалась на него голове.
— Зажинай! — заорал унтер, наливаясь кровью. — Олексюк, кому говорю?! Под арест пойдешь на трое суток!
— Ну гляди! — зловеще произнес Гречка. — Пожалеешь, контра!
Он тоже быстро зашагал к своей косе.
В толпе загомонили. Кое-кто подался назад. Кое-кто, наоборот, двинулся вперед. Несколько кос блеснули огоньками на солнце — косари сняли их с плеча. Были это все выздаравливающие на побывке, демобилизованные по инвалидности, подростки и старики.
Гречка с Велигурой направились к золотому полю.
— Ой, господи боженька! — вскрикнула Гречкина Марин и заломила руки.
Но Гречка с Велигурою шли не на бой. Они только, подойдя и двум австрийцам на меже, оттолкнули тех плечом и заняли их места.
Австрийцы, смущенно улыбаясь, уступили позицию. Косы они держали у ноги, как винтовки.
— А ну давай! — крикнул Гречка, поплевал на ладони, взмахнул косой и вонзил синеватое, еще не отбеленное матовое лезвие в густую, как камыш, панскую рожь. Взмах был широкий и быстрый, стебли, колыхнув колосьями, легли под ноги.
