— Весенняя распутица все равно стоит поперек пути разбойничьих планов, — сказал Адам Кисель. — К тому же пан Хмельницкий настойчиво ищет новых союзников.
— Ищет, но не без разбора, — сказал Оссолинский. — От союза с Венгрией он уклонился.
— Зато пытается вовлечь в войну московского царя, — сказал Смяровский.
Все посмотрели на королевского секретаря. Здесь собрались люди более высоких степеней, и королевскому секретарю надлежало бы не высказывать свои мысли, но ждать, пока его спросят.
Король уловил тонкости момента и поддержал секретаря:
— Не будете ли вы любезны, пан Смяровский, сообщить вам ваше мнение о делах на Украине.
— По всем городам продолжаются грабежи и убийства шляхты и католических священников. Примирение невозможно. Я знаю, что у его милости пана Киселя другой взгляд на вещи, но вы, ваша королевская милость, хотели знать мое мнение.
— Что же вы предлагаете? — спросил раздраженно канцлер Оссолинский. — Идти на Украину войной? Но с какими силами?
— Силы Хмельницкого уже не те, — возразил пан Смяровский. — Украина вымирает от голода.
— Вымирает, но не вымрет! — мрачно пошутил канцлер. — Что вы, однако, предлагаете? Какое дело вы можете задать нам всем, по крайней мере, для рассмотрения?
— Хмельницкого надо убить! — сказал пан Смяровский и сел.
— Вы беретесь за исполнение этого предприятия? — спросил канцлер.
Пан Смяровский опять встал, опять поклонился:
— Да, я берусь лишить казаков их вождя.
— Что это даст? — спросил примас, но слова его прозвучали притворно.
— Рассмотреть этот вопрос следует уже потому, — сказал Адам Кисель, — что его очевидная ясность вызывает во мне многие опасения. Правая рука Хмельницкого, обозный пан Чернята, убежденный враг Речи Посполитой. Другой вождь казаков, который не уступает Хмельницкому по числу сторонников, — бесшабашный, прямой Данила Нечай. Хочу обратить ваше высокое внимание также на лицо, ныне совершенно неприметное в когорте Хмельницкого. На его сына Тимоша.
— Но это же мальчишка! — воскликнул примас.
— Москва объединилась вокруг шестнадцатилетнего Михаила Романова, — мрачно напомнил Оссолинский.
— Так что же вы хотите? — спросил король Адама Киселя, явно теряя терпение. — Вы хотите уберечь Хмельницкого?
— О нет! — воскликнул Адам Кисель. — Я понимаю, сколь внушительна будет потеря для Украины, если Бог пожелает смерти гетмана. Я опасаюсь другого. Мы уже знаем, чего ждать от Хмельницкого. Мы знаем, что это человек осторожный, и мы знаем еще о нем самое главное: он, очутившись во главе… — Адам Кисель замолчал, ища осторожные слова, — стихийно разбунтовавшегося казачества, не кинулся очертя голову уничтожать Речь Посполитую. Если мы пойдем на установление на Украине удельного княжества наподобие княжества Литовского…
— Этому не бывать! — властно и грозно сказал примас.
Канцлер Оссолинский поклонился королю:
— Я вношу предложение: оказать пану Смяровскому полное доверие и всю необходимую помощь для завершения его дела, которое уже начато…
— Да, — сказал король. — Да!
Других мнений не было.
2
Возничий остановил лошадей у степной придорожной криницы. Тимошка Анкудинов, в дорогом бархатном платье, шитом в Ватикане, подождал, пока напьются кучер, троица казаков, нанятых для охраны, неразливный друг Костька Конюхов, и только тогда покинул возок. Подошел к синему под синим полуденным небом зеркалу криницы, встал коленями на деревянную плаху, кем-то принесенную в степь ради общего удобства, и, наклонившись, глянул на себя, а уж потом приложился губами к воде.
Когда наконец поехали, Тимошка раз-другой ответил Костьке невпопад и, чтобы тот отстал, впал в дремоту. Возок раскачивало на ухабах, сквозь вздрагивающие ресницы то пламенел солнечный луч, то бежала пунктиром зелень молодой травы, то вдруг на вершине ухаба глаза окунались в синеву неба. И ничего тут от него, от Тимошки, не требовалось: ни ума его, ни хитрости, ни его удачи. Небо, земля, вода — все было прекрасным само по себе.
— Чигирин! — подтолкнул Костька своего дружка по бегам.
Тимошка сделал вид, что никак не может очнуться ото сна.
— Чигирин, что ли, ты сказал?
— Чигирин — казачья столица! — радостно воскликнул Костька.
«Чему радуется, дурак! — подумал беззлобно Тимошка. — Чигирин под боком у Москвы, а в Москве беглецам встреча известная».
3
Им отвели дом на окраине. Тимошка высказал желание немедленно видеть гетмана для дела государского, тайного, но ответ получил твердый и ясный:
— Когда гетману будет нужно, он о тебе вспомнит. Ныне гетману недосуг. Иноземные послы приехали.
Однако поздно вечером, когда Тимошка уже лег спать, в избу явились четыре казака, принесли еду, вино, свечи и велели Тимошке одеться, потому что сейчас будет гетман.
Тимошка успел натянуть штаны и сапоги… Дверь широко распахнулась, и в светелку вошел Богдан.
— Ну, каков ты, заморский гость? Покажись!
Тимошка не растерялся, натянул свой бархатный, расшитый золотой нитью италийский камзол и, сделав шаг к гетману, сказал:
— Ваша милость, перед вами несчастный изгнанник, спасающий жизнь от происков узурпаторов, князь Тимофей Иванович Шуйский, законный наследник московского престола, наместник Великопермский.
— А без дураков кто ты таков? — спросил гетман, глядя на молодца смеющимися глазами.
И в единый этот миг Тимошка понял: большая игра у него проиграна, однако на малую виды хорошие.
— И о Боге было сказано: «Се человек!»
— Се человек! — согласился Богдан радостно, ему пришлась по душе быстрая сообразительность самозванца. — Сядем за стол и преломим хлеб, посланный нам от Бога.
Казаки, пришедшие с Хмельницким, зажгли свечи и все ушли, кроме полковника Кричевского. Сели за стол вчетвером: Кричевский напротив Конюхова, Богдан напротив Тимошки.
— Давайте, казаки, выпьем, чтоб ночью спалось крепко! — сказал Богдан. — Совсем одолели меня послы, сразу трое приехало: от султана, от врага его — венецианцев, от генерала Кромвеля и вот-вот из Москвы будет.
Пили-ели, но разговор не шел, однако с каждым новым кубком глаза у Тимошки становились ярче, и глядел он на гетмана с явным, с жадным интересом. В нем разыгралось любопытство. Напротив сидел человек, еще год тому назад никому не ведомый, а ныне ставший нужным Лондону, Венеции, Истамбулу, Москве, Варшаве, Риму… Что в этом человеке такого, чего недостает или чего совершенно нет у него, у Тимошки?
Богдан посмотрел вдруг на Костьку Конюхова, на кума Кричевского и сказал последнему:
— Пан полковник, возьми Костьку с собой, чтоб веселей было, сгоняйте к моим ведьмачкам да и тащите их сюда скопом.
Кричевский и Костька ушли.
— Спросить меня хотел? Спрашивай! — разрешил Хмельницкий.
— Гетман, я повидал на своем недлинном веку столько, что другим хватило бы на тысячу жизней. Я был другом архиереев, советником кардиналов и великих князей, но не ради пустого славословия, а справедливости одной ради говорю тебе: истинно великого человека я вижу впервые. Более могущественных Господь сподобил меня лицезрением: у султана неисчислимые армии, земли его необозримы. Обремененных большей славой, чем твоя, тоже знаю — хотя бы римский папа. Есть и хитрее тебя — довелось мне слушать речи молдавского господаря Василия Лупу. Но у каждого из этих кесарей есть одно и нет другого. Ты же обладаешь всеми их талантами и, сверх того, не виданным дотоле в мире счастьем.
— Уж не завидуешь ли ты мне? — спросил Богдан серьезно, Тимошкины слова попали все в цель.
— Нет, гетман! У каждого человека должен быть свой путь на гору! Дозволь мне выпить твое здоровье!
Они выпили.
— И спросить мне, пожалуй, тебя не о чем, — продолжал Тимошка. — Нет такой науки, которая надоумила бы: делай то и делай это — и получишь все, что желаешь.
— А чего ты желаешь? — спросил Богдан.
Тимошка рванул ворот. Навалился грудью на стол, чтоб глазами в глаза, голос у него задрожал от обиды:
— Желаю вернуть царство, отнятое предательством у моего предка!
— Брось! — отмахнулся, как от мухи, Богдан.
Отер ладонями лицо, выпил ковшик квасу. Посмотрел на Тимошку без интереса, сказал с угрозой:
— Если ты еще об этих глупостях заговоришь при мне, прикажу приковать к пушке или вовсе утопить. Пришел к нам жить — живи. Пей и гуляй, коль деньги есть, молись Богу — ежели охотник. Но возводить хулу на московского царя, у которого я ищу дружбы и которому готов служить верой и правдой, — не смей.
Тимошка сглотнул слезу, и она показалась ему острой костью. Улыбнулся, побледнел, опять улыбнулся. И вдруг трахнул кубком по столу:
