И дальше:
«От морозу кругом судна и на судне такелаж весь обмерз льдом. На берегу при свозе с пакетбота умер сибирский солдат Савва Степанов…»
«19 ноября, - записал в журнале Софрон Хитрово, – я еще оставался на борту с семнадцатью людьми, в большинстве тяжело больными, и с пятью мертвецами. У меня на борту было лишь 4 ведра пресной воды, а шлюпка находилась на берегу. Я дал сигнал бедствия, поднял на вантах грот-мачты красный флаг, а на гафеле вывесил пустой бочонок из-под воды и одновременно дал несколько выстрелов из пушки. Из этих знаков находившиеся на берегу люди могли усмотреть, что я нуждаюсь в пресной воде; однако ветер дул с такой силой от моря к берегу, что они не могли на шлюпке выгрести и добраться до корабля.
Я приказал бросить покойников в море.
На наше счастье ночью выпал такой обильный снег, что можно было собрать его с палубы и заменить недостающую пресную воду.
Я оставался на корабле до 21 ноября, когда, наконец, прибыла лодка. Меня на руках перенесли в эту лодку, а затем доставили в ту же землянку, где находились остальные больные. Люди, находившиеся со мной на борту корабля, тоже были свезены на берег. За несколько дней до этого я переселился, ради тепла, в камбуз, так как видел, что многие из наших людей, как только их головы показывались из люка, немедленно умирали, словно мыши, из чего стало мне ясно, какой опасности подвергаются больные, попадая из духоты на свежий воздух; в виду этого при переезде на берег я принял некоторые меры предосторожности. Я покрыл свое лицо почти целиком теплой и плотной шапкой, а другую такую надел себе на голову, и все же на пути от камбуза до фалрепа три раза терял сознание. Я вполне уверен, что если бы не сумел предохранить себя вышеописанным способом от соприкосновения со свежим воздухом, то неизбежно умер еще на корабле, так как силы мои уже подходили к концу…»
Судя по запискам натуралиста Георга Стеллера, больной господин капитан-командор Витез Беринг и на берегу казался спокойным. Он даже спросил натуралиста, как он думает, что это за земля? По окончательному мнению Георга Стеллера, вряд ли это могла быть Камчатка, потому как звери, например, песцы, на берегу совсем не боялись человека. Правда, казалось, что и Камчатка не должна быть далекой – растительность была такой же, как на полуострове, а затем на берегу была найдена оконная ставня из тополевого дерева, очевидно русской работы, уже совсем точно принесенная течением с устья реки Камчатки.
«Может, Кроноцкий нос?» – спросил господин капитан-командор.
Но и в этом Георг Стеллер сильно сомневался.
Он, например, нашел ловушку на лисицу, зубья которой сделаны были не из железа, а из простых раковин. Такую ловушку, считал Георг Стеллер, могло принести волнами только из Америки, потому как на Камчатке давно известно железо. А главное, морские коровы…
Первого декабря Софрон Хитрово записал:
«Посылан по берегу от капитана-командора Беринга матроз Тимофей Анчегов и с ним 2 человека служилых для уведомления и краткого осмотра земли, на которой мы обретаемся, матерой ли она берег или какой остров, и есть ли где на ней лес…»
Восьмого декабря, за два часа до рассвета, господин капитан-командор Витез Беринг, начальник Камчатской экспедиции скончался, наполовину засыпанный в темной землянке текущим с настила мелким песком, который он даже не позволял с себя отгребать, чувствуя себя под ним как бы в тепле. Господина капитана-командора Витеза Беринга похоронили в земле по протестантскому обряду.
Крестинин перекрестился.
После смерти Беринга в командование оставшимися людьми вступил лейтенант Свен Ваксель. Впрочем, все решения принимались на общих собраниях, на которых присутствовали как офицеры, так и унтеры и рядовые служители. Постановления проводившихся собраний также подписывались всеми присутствующими. Софрон Хитрово записал: «Людей в таком бедственном состоянии приневолить к какой-либо команде было вовсе не безопасно». А по словам лейтенанта Свена Вакселя, нельзя было распознать, «…кто является господином, а кто слугой, поскольку уже не было разницы ни между кем, ни между чем – ни у слуги с господином, ни у подчиненного с командиром, ни в почтении, ни в работе, ни в пище, ни в одежде, и офицеры и господа, лишь бы на ногах шатались. Одинаково по дрова и на промысел пищи бродили и лямкою на себе таскали, и с солдатами и с слугами в одних артелях были».
«В одних артелях были…»
Оставив бумаги, Крестинин подошел к окну.
В ночи несло снег, что-то мелькало, может, фонарь, понять было невозможно.
На секунду представил тьму промерзлой землянки, гнилой парус, свешивающийся к лицу, услышал змеиное шипение ползущего с настила мелкого песка, почувствовал могильную тяжесть на теле… А я-то! – ужаснулся. Я столько лет бродил в темноте, по собственной глупости, по непониманию. Все ждал чего-то – вот завтра!… Все ждал, вот завтра случится что-то такое счастливое!… А ничего счастливого не случалось… Гнусные кабаки, скрип телег, рожи варначьи, а то ужасное холодное море, дующее туманом, или стрелы дикующих, свистнувшие над головой.
Ради чего жил?
Кенилля…
Не утонул в море, не пал от стрелы, не умер в пути от непосильных усилий, не был убит хорошими мужиками… Ну и что?… Герой известной гистории сын мелкого дворянина некий Василий, получив родительское благословение, сам, по своей воле, отправился на модную тогда службу матрозом, быстро и по собственному хотению овладел большими знаниями в Кронштадте, а потом поехал в Голландию – изучать арихметические науки и разные языки. Даже у разбойников, среди которых томилась флорентийская королевна, Василий не растерялся. Так оказался ловок, ну прямо Козырь, которого воры тоже выбрали атаманом…
А он? Крестинин?
Кенилля…
Вот долго искал убийц прикащика Волотьки Атласова. Пусть не всегда удачно, но искал, искал. А один из тех, кто ткнул Волотьку ножом, некий убивец Пыха, а на самом деле хороший мужик Похабин, много лет шел рядом, и даже, случалось, спасал Ивана от смерти!…
Как это понять?
Кенилля…
Ткнулся лбом в заледеневшее окно.
Прав, прав, трижды прав оказался сендушный старик-шептун! Всю жизнь он, Иван Крестинин, бывший секретный дьяк, ходил не там и не по своей воле!
Ужаснулся: да как так? Разве не из-под его ног рушились камни на краю бездны? Разве не он умирал от жажды в байдаре? Разве не он пересекал новую землю Камчатку из края в край, плыл на бусе на юг, и ветром был возвращен обратно?
Вспомнил: не один шел.
Шли рядом, а то впереди, чугунный тайный человек господин Чепесюк… И вор рыжий Похабин… И неукротимый маиор… И гренадер Семен Паламошный с его ложным провидческим даром… И монстр бывший якуцкий статистик дьяк-фантаст Тюнька… И нымылан Айга, сердешный друг, ругавшийся на глупого камчатского бога Кутху… Много их было. А он много не понимал.
Да и как понять?
Обожгло сердце тоской. Да неужели чужую жизнь прожил?
Перевел взгляд на бумаги:
«…Померло на пакетботе служителей – матроз Иван Емельянов, канонир Илья Дергачев, сибирский солдат Василий Попков да при выходе с бота на берег умер матроз Селиверст Тараканов.
…От морозу кругом судна и на судне такелаж весь обмерз льдом. На берегу при свозе с пакетбота умер сибирский солдат Сава Степанов.
…Оставался на борту с семнадцатью людьми, в большинстве тяжело больными, и с пятью мертвецами.
…Людей в таком бедственном состоянии приневолить к какой-либо команде было вовсе не безопасно».
Так неужто это и есть настоящая жизнь?
Обожгло сердце. Больше не мог смотреть ни в ночное иемное окно, ни в казенные бумаги. Прямо изнемог в тоске. Умирал от ужаса и отчаяния. Крикнул отчаянно:
– Похабин!
Явилось из тьмы помятое лицо рыжего неодетого Похабина (опять напился, скотина), глянуло на Крестинина, и показалось вдруг, что это не рыжий хороший мужик преданно и с любовью смотрит, а сам нечестивый есаул Козырь, беспутный мерзкий монах брат Игнатий.
– Чего, барин?
Запустил с гневом в Похабина башмаком. Как скажешь такому преданному, что он вор? Он ведь даже и не догадывается, что барин давным давно знает, чьими ножами был зарезан на Камчатке государев прикащик Волотька Атласов, и кто такой был на Камчатке Пыха. Крикнул в тоске:
– Дурак, водки!
И стал он пить.
Конец
Будто предчувствуя бурную волну бесчисленных русских промышленных людей, исследователей и авантюристов, сёгунат Токугавы еще в 1638 году закрыл для иностранцев вход в Японию. Только немногие голландские и китайские купцы в виде исключения могли торговать на маленьком островке Дэсима, лежащем в бухте Нагасаки.
