Лина ТриЭС - Третья истина

Комиссар кивнул Саше ободряюще, видимо, заметив ее смятение. Григорий Трофимович покрутил головой: — Ну, насильно-то держать не стану… коли решаешь все ж таки, к дяде, так тому и быть… Поезжайте с Кузьминым… А лучше б оставалась…

— Дядя Гриша! — она наспех подала на прощание руку отходчивому Трофимычу, чьи брови уже разошлись, и выбежала за Виконтом, который сразу после ее слов, не оглядываясь, покинул помещение.

— … Поэтому, Павел Андреевич, я не женат и не имею детей. А сейчас время и вовсе не для сантиментов.

Кузьмин стряхнул пепел и снова глубоко затянулся. После нелегкого тревожного перехода к Валуйкам наступили относительно спокойные дни. Военный поезд, на который они попали вместе с Кузьминым, уносил их к Петрограду и никаких препятствий на пути больше не предвидится. Но мира и покоя в Сашиной душе нет. Со времени пребывания у партизан Виконт изменился к ней. На первые недоуменные вопросы, которые она, набравшись храбрости, обратила к нему, когда они вышли от Григория Трофимовича, он ответил тем самым пожатием плеч, которого Саша и боялась. Причем, одним на все, дождавшись конца потока слов. Сколько раз она видела этот жест, обращенный к людям, которые были ему глубоко безразличны или даже неприятны! Теперь он почти все время разговаривает с этим худым, словно вылитым из металла человеком, — Кузьминым, бывшим инженером, потом прапорщиком. Несмотря на суровую внешность, на отрывистую скупую речь — после каждой фразы сжимались челюсти и на скулах выступали желваки, — Кузьмин рассказывал о себе много и без дополнительных приглашений. А к ней Виконт обратился только пять раз за три дня:

«Насколько я понимаю, половина вещей осталась в лесу»,

«Будет удобнее, если об этом мы с Виталием Константиновичем поговорим наедине»,

«Это стекло держится на честном слове, поосторожнее»,

«Разрешения на это можно и не спрашивать»,

«Разумнее это просто выбросить».

Четыре раза из пяти пустое «это», делающее фразы еще более отчужденными и безразличными.

Что делать? Может, отстать от поезда? Вернется ли он за ней, чтобы найти? Она уже ни во что не верила… Кузьмин задумчиво припоминал, выпуская струйки дыма:

— Тогда было время для посещения театров. Я, хотя по натуре и не сентиментален, любил «Сверчок на печи» по Диккенсу. Святочная сказочка, но после окопных ужасов, согревала душу… Не доводилось видеть?

— В Первой студии МХТ? Видел… Моя спутница истекала слезами.

В прорезь перегородки заглянул солдат:

— Товарищ Кузьмин, вас к начальнику поезда.

— Извините, Павел Андреевич. Придется отлучиться ненадолго.

— Да, да, пожалуйста!

— Ви… Виконт! А вам трудно находить с ним общий язык, хоть он и образованный человек, правда? — несмело обратилась Саша с вопросом, который абсолютно не требовал немедленного разрешения и в принципе ни на чем не основывался. Ничего другого просто не пришло в голову. Не спрашивать же, что за спутница нахально ходила с ним в театр и почему так хочется разыскать ее и, как учил Леха, «отвесить леща».

— Нет, отчего же.

— У вас разные взгляды и интересы… А вы чаю хотите?

— Да, если не трудно.

— Вот, пейте, — она подала ему двумя руками кружку, — а мандат этот у вас? Это то же по значению, что индильгенция?

— Спасибо. ИндУльгенция. Нет.

— На остановке можно мне выйти, посмотреть?..

— Если хочешь.

— Мне не очень хочется. А вам?

— Мне? Нет.

Кузьмин вошел в вагон и возбужденно прошелся вперед-назад:

— Павел Андреевич, новости вот какие: в Смоленске придется задержаться на неделю… Может быть, вам это и не слишком удобно, но я бы не посоветовал продолжать путь без меня. Вы понимаете? — Кузьмин многозначительно посмотрел на Виконта. — Все эти обременительные хлопоты с пропусками… бесконечные выяснения личности… более мучительны, чем задержка на неделю. Что вы решаете?

— Что ж. Время терпит.

— Хорошо, что вы не возражаете, Павел Андреевич.

— Вы в Смоленске на меня каким-то образом рассчитываете, Виталий Константинович?

— Может быть, и понадобится ваша помощь, но не в военных, так сказать, действиях. Просто, как грамотного человека.

— Писаря? — хмыкнул Виконт.

— Сам пока не знаю. Верите, сам превращался уже и в писаря, и в счетовода. Управление — сложное дело, Павел Андреевич, энтузиазма тут мало. Чиновники частенько отказываются добросовестно выполнять свою работу.

— Что, саботажи у вас — частое дело? С этим трудно бороться, я думаю.

— Главное — некому. Против оружия можно выставить более сильное оружие. Но тут нужно выставить более сильное образование, а его-то и не хватает. И они чувствуют себя королями положения.

— Понимаю. Locus majoris resistentiae, — сочувственно кивнул Виконт. — Но чиновник из меня никакой.

— С латынью у меня всегда были нелады, — засмеялся Кузьмин.

— Это значит: «Место наибольшего сопротивления». — Саша одарила их парой слов и снова отвернулась к окну: ее ведь к разговору никто не приглашал.

— Любишь латынь, Саша? По гимназии помнишь? — вот на Кузьмина ее образованность произвела впечатление.

— В гимназии не было такого предмета. Это как раз Павел Андреевич любит, и я попутно запоминаю. А моя воля— mea voluntas — я бы близко к этому мертвому языку не притронулась.

— Не подошла.

— Да, да, Поль, не подошла, конечно, не подошла. Я бы лучше итальянский учила.

— Я все забываю, что ты девочка. В женской ведь совсем другая программа. А у вас, Павел Андреевич, филологическое образование?

— Нет.

— Какое же?

— Начинал в Риме, в Accademia di San Luca.

— Не слыхал, а чему там учат?

— Это один из трёх знаменитых художественных центров Италии.

— Значит, вы художник!

— Два года проучился. Не завершил. Параллельно прослушал курс физиологии и анатомии в Universita degli studi di Roma La Sapienzа, в Римском университете, то есть. Это полезно для художника, коим я собирался в те времена стать.

— Война помешала?

— Нет.

После недолгого молчания Кузьмин начал снова:

— А я после этого случая с письмом думал, что ваша профессия — языки. Меня тоже учили французскому в свое время, но у вас, конечно, не гимназические знания, признайтесь, а то мне будет просто обидно.

— Признаюсь, не гимназические.

Совсем плохо: даже готового улыбаться Виконта она не может ничем заинтересовать. Он улыбается, но не ей!

Написанное по-французски письмо, упомянутое Кузьминым, нашли в брошенной усадьбе среди важных документов и доставили Кузьмину на одной из станций. Он принес его вчера в вагон, долго сидел над ним и, наконец, бросил:

— Поразительно, как женщины в серьезные годы умудряются заниматься такой дребеденью.

Кстати, именно эта фраза впоследствии выросла в исповедь о его разочаровании в невесте и горестном отказе ей. Но тогда речь шла совсем не о том. Виконт отозвался на его слова:

— Что, вместо военных планов найдены лирические записки? Женщины украшают и разнообразят нашу жизнь, Виталий Константинович, но не более того. Не стоит требовать от них многого. Будьте просто благодарны.

Пока Саша определялась с отношением к его словам, Кузьмин продолжал:

— Насколько я разобрал, какие-то излияния о прекрасных магазинах около музея Клюли.

— Клюни, наверное. О Париже речь? Там есть музей в hôtel de Cluny.

— Извините, но здесь именно так. Поглядите сами.

Виконт прочитал листок и, возвращая, заметил, что в письме почти в каждом слове ошибки и особенно перевраны некоторые названия. Сашу они не позвали посмотреть, и она сидела, готовая заплакать. В прежние времена Виконт обязательно показал бы ей текст. Хотя бы для того, чтобы проверить, заметит ли она эти самые ошибки. А тут… рассуждают о… Франции, французских словах… как буд то не она наполовину француженка и пять лет безвылазно жила в Рамбуйе. Правда, ни отеля Клюни, ни какого-то последовавшего вслед за тем Бульмиша она не знала… но, все-таки, обидно до того, что невозможно уже терпеть. Пришлось опять набраться храбрости и спросить. Может быть, ей уже и не отвечают?

— Нôtel de Cluny — бывший монастырь ордена Клюни, ныне музей Средневековья в Латинском квартале, Бульмиш — так студенты называют Бульвар Saint-Michel. Он тоже неподалеку от Латинского квартала, — откликнулся Виконт ровным голосом, неизвестно к кому обращаясь, — но именно Boul Mich,а не Boar[81] Mich, — повернулся он к Кузьмину.

— Может быть, эта женщина, как я, путала буквы? — попыталась внести свою лепту Саша.

— Виталий Константинович, это письмо что, писала нерадивая гимназистка? Не похоже, обороты абсолютно верные, стиль литературный, я бы сказал. Не хотели бы, чтобы я подчеркнул ошибки?