Лина ТриЭС - Третья истина

Виконт повернулся всем корпусом и усмехнулся:

— Кокетничаешь, Александр? — И…в первый раз за все эти дни ни в его взгляде, ни в голосе не было холодного отчуждения.

— Нет, я серьезно, — взглянула на него Саша из-под ресниц, чувствуя, что голос у нее звенит от прилива радостной уверенности в себе и, стараясь не расплыться в улыбке. — Как-то не так… Вот если тут приподнять, сюда выпустить, а тут затянуть, может быть, и ничего… на первое время.

— Что ж, Александрин, у тебя получается. — Он непонятно улыбнулся.

…Медленно, очень медленно продвигались они на север, как будто вслед за отступающей зимой. Какой бы северянкой не величала себя Саша, она начинала сердиться: что это такое, март прошел, а тепла нет и нет. Единственное оправдание, что в этом году после 31 января «наступило» сразу 14 февраля. Так что, если судить по-старому, март едва-едва достиг середины.

На одном разъезде им чуть было не пришлось вступить в перестрелку. То ли местные жители ударились в бандитизм, то ли по несчастной случайности не разобрали, что за состав проходит мимо полустанка, только их внезапно обстреляли. По всему поезду скомандовали боевую готовность. Но, к счастью, окончилось миром. Они благополучно проскочили агрессивную станцию, не было за ними и погони. Кузьмин осведомился у дежурного, запросили ли по телеграфу полустанок, что там у них случилось? Оказалось, что был «маленький налет», с которым уже справились. Тогда Кузьмин обратился к Виконту, кропотливо чистящему свой маузер:

— Судя по вашей готовности, вы вовсе не так равнодушны к происходящим событиям, как пытаетесь показать.

— Я не равнодушен к происходящим событиям.

— Следовательно, как-то для себя определяете, на чьей вы стороне в этой борьбе?

— Я вообще не участвую в настоящее время ни в какой борьбе.

— И, тем не менее, при нападении хватаетесь за маузер.

— А из моих слов или действий следовало, что я исповедую непротивление?

— Трофимыч говорил, вы прекрасный стрелок. И фехтуете мастерски. Странно — такие полюса. Казалось бы, где художник, где — приверженец боевых искусств.

— Что тут странного? Общее есть. Первое, что требуется художнику — верные глаз и рука. Стрелку и фехтовальщику — то же самое.

Саша поразилась про себя — а ведь, действительно! Но почувствовала потребность вставить свое слово:

— И вообще, есть люди, которые умеют все! Называются многогранные. А если кто-то нападает, надо отбиваться, но чтоб чересчур не убивать.

— Саша, вот как-то было дело, мы чуть не задели своих, потому что просто отвечали на огонь. А они тоже перепутали, ожидали противника… — как всегда, с трудом подбирая слова для разговора с девочкой, разъяснил Кузьмин.

— «Ошибкой я пустил стрелу над домом и ранил брата…» — Виконт, улыбаясь, смотрел на Сашу. Он и теперь не очень-то с ней разговаривал, но, время от времени, она ловила на себе его взгляд, сопровождающийся пробегающей по губам улыбкой. Она под этим взглядом чувствовала себя немного зверьком в зверинце. Кузьмин, между тем, продолжал расположено:

— Павел Андреевич, я не хотел бы терять с вами связь в Петербурге. Я вижу в вас интересного человека и собеседника.

— Взаимно. Но наш обмен любезностями ни к чему не приведет, я сам не знаю, где найду себя через месяц.

— А у дяди Семена же найдете!

— Неужели, вы не имеете конкретного плана? Зачем же тогда так стремиться в Петроград?

— Планы есть, уверенности в них нет.

— А есть в Смоленске какие-нибудь достопримечательности? — поинтересовалась Саша.

— Лично я, — отозвался Кузьмин, — в Смоленске никогда не был. Кроме того, не до них сейчас, Саша.

Саша, замолчав, перешла к окошку и стала мастерить себе из остатков деревенской шерсти яркий шарф. Как это все время получается, что либо они бросают где-то большую часть вещей, либо вещи бросают их? По крайней мере, едут они удивительно налегке.

— Ваше равнодушие к моим проектам, signore Sandrino, заставляет меня быть категоричным. Итак, жить будем в этой, далеко не тихой, обители. Пока. Как долго продлится это «пока»? Что за вопрос, signore? Наслаждайтесь моментом! Смоленск — мечта венецианских мореходов и только расположение в глубине материка спасло его от их паломничества.

Только сейчас, с блаженством следя за легкими, но решительными перемещениями Виконта по большой чужой комнате и прислушиваясь к аккомпанирующей им беззаботной болтовне, Саша осознала, каким тяжелым потрясением был недавний духовный разлад с ним. Нынешняя слабость — явное его следствие. Под впечатлением наметившегося между ними, наконец, тепла, она принимала умиротворенно и этот дом с кошмарным количеством детей, где для них с Виконтом нашлась наиболее приемлемая комната, перегороженная полустенкой, и легкий звон в ушах, и ломоту во всем теле… Хотелось просто бездумно слушать и слушать его, но она посчитала необходимым ответить:

— Да… тут очень хорошо… с вами.

— Ваша светская учтивость, синьорина, меня не обманет, — продолжая передвигать хозяйскую мебель и не меняя легкомысленного тона, отозвался Виконт. Занимался он этим уже битый час, стараясь создать в отведенных им «апартаментах» хотя бы минимальный, с его точки зрения, уют и тщетно пытаясь привлечь к этому преобразованию безучастно приткнувшуюся на сундуке Сашу. — Вам безразличны и я, и мои дерзания.

Он схватился за ее сундук, намереваясь оттащить его в то место, где он стал бы выигрышным элементом созданного им интерьера. Этим движением он опередил Сашу, которая как раз начала сползать со своего места. Она безотчетно обхватила его голову и лбом уткнулась в щеку… Подольше бы он не шевелился… Она бы так дремала… Он прохладный… приятно…

— Александрин, что ты горячая такая, объясни мне? Болит у тебя что-нибудь? Или устыдилась своего вызывающего хладнокровия?

— Устыдилась… Нет, просто натоплено… У меня ничего не болит.

Поела она через силу, отказалась бы совсем, но он мог подумать, что она просто кривляется ради привлечения к своей особе внимания. Многодетная хозяйка с морщинистым лицом притащила им подушки и тюфяки.

— Я лягу сразу спать, хорошо, Виконт?

— Ну, пожалуйста. Когда ты уставшая, с тобой уже не поговоришь.

И это несмотря на то, что она старалась поддерживать беседу. Пока она шевелила сонными мыслями, выискивая среди них подходящую для возражения, он заговорил сам:

— Александрин, выслушай, прежде чем уснуть. Я уйду сейчас, и меня не будет дня три. Пожалуйста, не наделай тут глупостей. Живи в мире и покое. Отдыхай. Спрашивай, что понадобится у нашей плодовитой хозяйки. Ей заплачено с избытком, не стесняйся.

— Я же не маленькая, — печально отозвалась Саша. — Вы ведь им, чужим на полгода не подбросите меня… А так, вы все время от меня уходили, на неделю, на две, на еще больше… по своим делам. Не в первый раз…

— Не знаю, о чем ты. По-моему, в первый. Все. Dixi[82]. Спи.

Приподнявшись к оконцу, Саша проследила глазами, как он неторопливо пересек палисадник, толкнул хлипкую калитку. Надо раздеться и улечься, как следует. Ничего, она сделает это все потом, только отдохнет немного…

Веки закрылись, и она забылась тяжелым сном.

…Надо торопиться, а то она опоздает и опять упустит единственную возможность спастись… «Корабль одинокий несется… несется на всех парусах…». И как за ним угнаться, когда она не умеет плавать, а вокруг не вода даже, а какое-то горячее месиво… «Лежит на нем камень тяжелый…». Это же дальше, сначала надо доплыть… до острова… но камень лежит, давит на грудь и тянет откашляться, чтобы сбросить, иначе не догнать… «Опять его сердце трепещет и очи пылают огнем…», да, пылают… еще как пылают! И сердце колотится прямо в глотке где-то… Ах, это же не вода, а песок …«под знойным песком пирамид…»… Да, снова давит… не дышится… Но в чем-то — спасение, надо только вспомнить, в чем. И успеть! «На нем треугольная шляпа и СЕРЫЙ ПОХОДНЫЙ СЮРТУК…»…

Рядом что-то звякнуло, что-то холодное коснулось лба, и Саша с трудом разомкнула веки. Доносятся чьи-то невнятные голоса, кто это говорит? От этого холодного мысли проясняются, с глаз сползает пелена. Виконт же ушел… кто же это?

— Лучше тебе, слышишь меня? — незнакомая женщина в застиранном серо-белом халате, остро пахнущем дезинфекцией, низко склоняется к ней и специально раздельно произносит слова.

— Что это тут? — шевелит губами Саша.

— Больница, миленькая, больница. Как тебя зовут, можешь сказать?

— Саша… Я болею?

— Приболела, Саша… выздоровеешь, Бог даст.

— Он же меня не найдет…

— Кто, милая? Не говори много, нельзя тебе, — женщину, видимо, отозвали, и она исчезла. Саша сомкнула горячие веки, но корабль не успел появиться перед ее внутренним взором, ей удалось снова открыть глаза и даже слегка оглянуться. Вокруг много кроватей, слышны хрипы, кашель, пахнет чем-то противным, над головой — потолок, как белая пустыня без краев. Саше дают пить тепловатую воду, протирают лицо, становится немного легче. Шум у двери — втаскивают еще одну кровать. В окне — голые ветки, на кроватях — женщины, постарше, помоложе. Все чужие. Саше становится жутко… а по густым, вязким волнам снова скользит мертвый, пустой корабль… Она опять забывается, но на этот раз полководец в сером походном сюртуке появляется скорее, и сознание проясняется, хотя жар не проходит. Тот же потолок, те же ветки, давит на грудь одеяло, то ли вязкие волны, то ли песок… Опять та же женщина, и Саша слышит ее, как будто, через толщу густой воды: